«Хорошо, что захватила с собой эту тетрадь, писать успокаивает нервы» Дневник Елены Лакиер (1899 – ?)

Мы расстались с автором нашего предыдущего дневника, 54-летней Рашелью Хин-Гольдовской, в Москве, 1 декабря 1917 года — вскоре после уличных боев в городе и прихода к власти большевиков. В это время почти в полутора тысячах километров к югу, в Одессе, где все только начиналось, вела свой дневник молодая студентка консерватории Елена Лакиер, принадлежавшая к совсем другому поколению и социальной среде. Точная дата ее рождения неизвестна, но в 1917 году ей было восемнадцать.

Предки Елены переселились в Таганрог из Франции во время революции 1789 года; ее прадед был лекарем (подпись Бориса Лакиера стоит под актом о смерти Александра I, скончавшегося внезапно в Таганроге в 1825 году), а дед — известным историком, путешественником и автором одной из первых работ по русской геральдике. Ее мать, актриса А.И. Сущинская, развелась с отцом, И.А. Лакиером, когда девочке было пять лет. Елена выросла в Петербурге, а в 1916 году вместе с матерью и бабушкой перебралась в Одессу, намереваясь уехать оттуда во Францию. Однако этот план по каким-то причинам остался нереализованным, и Елена поступила в Одесскую консерваторию. Опубликованная часть дневника Лакиер заканчивается ее эвакуацией сначала в Севастополь, а потом, в январе 1920 года — в Египет. О дальнейшей жизни Елены Лакиер ничего не известно; по непроверенным сведениям, она умерла в 1970-е годы в Аргентине.

Дневник Елены Лакиер — уникальный источник, описывающий три страшных года в Одессе, где за это время власть многократно переходила из рук в руки, а большевики дважды устанавливали режим тотального террора. Мы видим эти драматические события глазами молодой образованной девушки, находящейся в самой гуще происходящего и готовой доверить дневнику не только факты, но и свое к ним отношение.

К сожалению, ни одной фотографии Елены не сохранилось.

Источник: «Претерпевший до конца спасен будет». Женские исповедальные тексты о революции и гражданской войне в России: сост., подгот. текстов, вступ. ст. и примеч. О.Р. Демидова. СПб. : Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2013.

Иллюстрация Виктории Денисовой | Гласная

Эпизод 1. Удивительный подъем

7 марта 1917 года

В России произошли за эти дни великие, мировые события. Одно за другим последовало с молниеносной, головокружительной быстротой, так что до сих пор не верится в эти сказочные гигантские перевороты, совершившиеся словно по мановению волшебства. В России — революция, эта страшная кровавая вещь. Царь отрекся от престола, его брат Михаил также. Теперь управляет Временное правительство, Исполнительный Комитет, составленный из членов Государственной Думы. <…>

Сегодня чудная погода и всеобщая манифестация, но я не могла пойти. Бабушка была на окончании ее и говорит, что это незабываемое зрелище: всюду красные флаги, на штыках солдат и у всех красные банты и ленты, оркестры все время играли «Марсельезу». Какая-то баба подошла к бабушке и спросила ее:
— Вы христианка?
— Да, — ответила бабушка.
— А вот что, — спрашивает та, — лучше ли нам без царя-то будет?
— Конечно лучше, всем будет свободно и хорошо житься, — сказала бабушка.
— Ну, уж пока жидов всех не перебьют, так лучше никому не будет, — упрямо продолжала торговка, — потому что во всех бедах народных одни жиды виноваты!
— А вот если вы будете такие вещи говорить, так вам плохо придется, — предостерегающе сказала бабушка, — потому что теперь евреи получили все права и ничем не отличаются от русских.

Торговка опасливо на нее посмотрела и скрылась в толпе. Вот такие провокаторы против евреев могут наделать много бед.

Сегодня написала Вале длинное письмо:

«У нас все очень спокойно, нет никаких “эксцессов“. Все известия принимаются с огромной радостью и передаются из уст в уста. Сегодня с самого утра все улицы были запружены огромной толпой демонстрантов: студентов, рабочих и войска — все с красными флагами и красными кокардами. Это носит характер праздника, и у всех самое праздничное настроение. Мы с бабушкой беспокоимся о вас, смотрите, будьте осторожны! Что касается меня, то я в восторге от этого переворота, который даст всем свободу и отправит “ад патрес” абсолютизм, который так долго держался в России, уничтожив его навсегда. Ведь как страдал бедный народ от тиранического правления, которое вместо того, чтобы соблюдать благо отчизны, соблюдало только свои личные выгоды. Я восторгаюсь милым горячим Керенским и чрезвычайно рада, что Временное правительство ведет все так энергично, быстро и круто, а не полумерами.

17 марта 1917 года

Вчера, в два часа дня, я присягала новому правительству. В здании консерватории делалось что-то невообразимое, учеников было столько, что зала не могла вместить всех. Сперва позвали всех православных, которых оказалось человек тридцать. Священник прочел нам слова присяги, и все мы, с преподавателями включительно, повторили за ним, сложив пальцы как для крестного знамения. Потом все расписались. В общем, вся эта процедура была просто комедией. Потом повалили евреи (их около четырех тысяч) и заняли весь зал. <…> Я прямо боготворю Керенского, вождя нашей революции. Сколько энергии, жара, искренности! Милый, чудный Керенский!

В консерватории касса взаимопомощи и бюро труда уже основаны, так что можно получать талоны на ботинки, кондиции на лето, пособия на покупку нот и т. д.

2 апреля 1917 года

Вот радость. Неожиданно приехала из Москвы мама! Успокоившись немного после волнений встречи, она стала рассказывать нам свое путешествие, полное приключений: билет достал ей сын хозяина писчебумажного магазина, через какую-то сестру милосердия — собственно, ему мы обязаны удовольствие ее видеть, иначе она не достала бы билета ни за какие деньги. Но с билетом первого класса она ехала в третьем и в теплушке вместе с солдатами. Ее путь был таков: до Бахмача в первом классе, там ждала пять часов и села в добавочный поезд, состоявший из теплушек. Так она проехала день и ночь. Наутро, приехав в Черкассы, пересела на дачный поезд, в котором проехала не больше часа до станции Бобринской. Затем, благодаря требованию офицеров и солдатских депутатов, начальник станции скрепя сердце дал пассажирский паровоз, пять теплушек и вагон 3-го класса, который помчал их, как они предполагали, до самой Одессы, делая 65 верст в час — чего не делает даже курьерский поезд. Но их надежды не сбылись, т. к. вскоре их прицепили к товарному поезду, а затем, не доезжая двух часов до Одессы, всю компанию пересадили опять в курьерский поезд. В общем, она ехала четыре дня. В дороге она ничего не ела, поэтому, поев, сразу же заснула мертвым сном.

7 апреля 1917 года

Вчера мы были на грандиозном митинге всех учащихся среднеучебных заведений. Происходило это в Городской Думе. Там была такая ужасающая толпа, что сперва ничего нельзя было понять. Наконец мы кое-как пробрались ближе к кафедре ораторов. Сперва влезли на стулья, как делали другие, потом гимназисты придвинули какие-то большие столы, покрытые красным сукном. Мы на них взгромоздились всей компанией и все прекрасно видели, но под конец так заболели ноги, что мы больше не могли стоять и поднимали то одну, то другую ногу. Говорили речи педагоги, родители, депутаты от рабочих и солдат, комиссар из Москвы, председатель от порта (которому сделали овацию — до того он хорошо говорил), учащиеся. Митинг длился до семи часов. В конце начался спор, кому из министров послать приветственную телеграмму. Хотели, конечно, Керенскому — но мы не дождались конца и с удовольствием вышли на вольный воздух.

19 апреля 1917 года

Что за день был вчера… предстоит много рассказать. По случаю вновь учрежденного праздника 1-го мая (по новому стилю) все студенчество Одессы должно было принять участие в грандиозном шествии по улицам города.

Я встала в половине 7-го, оделась и пошла в консерваторию, нацепив красный бант и вколов туда свою лиру. Там творилось что-то невообразимое, какой-то человеческий улей. Сперва была репетиция двух оркестров, духового и струнного. Первый пойдет с нами впереди «Объединенного студенчества» по городу, струнный же будет играть вечером в Городском саду. Затем попросили на эстраду хор. Репетиция продолжалась недолго, т. к. нужно было спешить в университет. Нас выстроили по восемь человек в ряд, сперва женщин, потом мужчин.

Когда все были готовы, то шествие двинулось по улице Петра I-го — больше трехсот человек. В университете нас ввели в малую аудиторию, где все и расселились. Там была снова репетиция. Впечатление получилось колоссальное, хор с чудными голосами учеников-певцов.

После репетиции нас снова выстроили по восемь человек в ряд, и мы стали во главе процессии под флагом «Лейся свободно, русская песня». Спереди шли два студента с большим красным стягом «Объединенное студенчество», а сзади колыхалась масса флагов, голубые с желтым, красные, с разными лозунгами, «Да здравствует интернационал», «Да здравствует социализм». Мы пели «Марсельезу», «Вы жертвою пали».

По пути была снова остановка, т. к. проехал автомобиль с комиссарами, один из них произнес речь, покрытую громоподобным «ура». Затем к нам присоединились рабочие, и мы двинулись дальше, по Преображенской, повернули на Троицкую. Всюду стояла толпа; окна и балконы были увешаны красными — коврами, одеялами, чем попало; дамы стояли в красных косынках, платьях или держали красные зонтики. Настроение было у всех радостное, праздничное. А мы все шли и шли, попеременно исполняя «Вы жертвою пали» и «Дубинушку». Около Александровского проспекта была продолжительная остановка. На тротуаре поставили специально для нас ведро с водой, из которого мы черпали, даже не думая о том, что все пьем из одной кружки. Какая-то сердобольная семья бросала с балкона огромные краюхи хлеба, которые сейчас же подхватывались десятками рук. Никто, я думаю, не думал о брезгливости, все хватали хлеб, рвали его на куски и раздавали друг другу. Но что это было за зрелище! Студенты и консерваторы, словно свора нищих, бросались на хлеб и дрались из-за него… Г. принес мне сперва огромный кусок хлеба, который я тотчас же разломила и раздала, т. к. есть не хотела, потом вкусный бисквит, который откуда-то выкопал.

На Думской площади люди висели даже на фонарях и поднялись на крышу. Посреди площади высилась трибуна с живой картиной: на станке красивый типичный рабочий в синей блузе, слева матрос с винтовкой, справа солдат с тремя «Георгиями». Внизу стояла надпись: «Спасители Родины». Стояли они как изваяния, а внизу полоскались красные флаги с золотой бахромой.

Пошли дальше, повернули на Сабанеевский мост; памятник Екатерины Великой был завешен серым брезентом. Вернувшись в Университет, все так устали и охрипли, что еле держались на ногах. Стали собираться митинги, но я ушла домой.

Сегодня мы прочли забавную вещь в газетах, а именно: перед праздником 1-го мая была устроена сходка воров, которые решили не омрачать этого светлого общенародного праздника кражами и плохим поведением. Лишь один какой-то вор не противостоял соблазну и хотел вытащить у кого-то кошелек. Его препроводили в участок, а делегат от воров, пришедший доложить о решении не воровать в исполнительный комитет, сказал, что он получит должное от товарищей, когда его выпустят на свободу. Вот это я понимаю — единение!

26 апреля 1917 года

Теперь мы с мамой заняты важным делом: она написала статью, и мы целыми днями сидим и переписываем, чтобы разослать рукописи в разные газеты. Статья эта касается анархиста Ленина и его соратников, прибывших из Германии в запломбированном вагоне, что очень подозрительно, и имеющих теперь массу последователей. С тех пор как они стали пропагандировать свои теории, всюду начались разные смуты и беспорядки. А на празднике 1-го мая, когда все так радостно несли ликующие красные знамена, последователи Ленина, которые есть также и здесь, шли с черными флагами и надписями «Хлеба народу!» и «Волю народу!». Такие черные флаги развевались во всех городах. Ленин в своем органе «Правда» прямо оплевывает Временное правительство и кричит: «Долой всех министров!». Противный Ленин, стремящийся внести в Россию полную анархию. Его бы следовало убить как бешеную собаку, а также его Зиновьева, приспешницу Коллонтай и Черномазова.

Статья называется «Кто они?» (т. е. ленинцы), но мне кажется, что газеты побоятся ее напечатать, т. к. она погромного характера. Жаль. Ленина и его сторонников мы все ненавидим, т. к. они всюду сеют разлад и портят революцию, призывая к гражданской войне и свержению Временного правительства.

16 мая 1917 года

Я полна радости и счастья… Вчерашний день — один из лучших и радостных в моей жизни: приехал Александр Федорович Керенский, надежда всей России — и я его видела! Все были в каком-то религиозном экстазе, и толпа превратилась в дикарей. Бешено орали «Ура!». Когда подъехал его автомобиль и вся толпа, прервав солдатскую цепь, бросилась к нему, то я одно время чувствовала, что теряю сознание, т. к. мне так сдавили грудь, что сперло дыхание и в глазах завертелись огненные круги. У всех был удивительный подъем. Как его любят, как боготворят! Многие стояли и плакали от восторга и умиления. Я никогда не забуду выражения его энергичного лица: озабоченного и скорбного и вместе с тем бесконечно доброго. А какая у него обаятельная улыбка! И сколько он должен был сделать хорошего, чтобы заслужить всеобщее обожание. Про него никто не может сказать ничего дурного, даже его враги, даже ленинцы. <…>

Когда мы подошли к Ланжероновской, то увидели огромную толпу около Городского театра, где заседал фронтовой съезд. Пришлось ждать очень долго, как мне показалось. Всех давили, теснили, солдатская цепь все время осаждала публику. Наконец точно ветер пронесся над толпой, все зашумели и закричали: «Едет, едет!». Прорвав цепь, публика бросилась к автомобилю, в котором стоял Керенский с офицерами и моряками. Он был в коричневом элегантном френче с широкой красной лентой через плечо, с надписью «Социалист-революционер». Все окружили автомобиль и оглушительно кричали. Он хотел что-то сказать, но все так орали, что ничего не было слышно. Наконец он вошел в театр. Хотела остаться, чтобы увидеть его снова, но передумала и пошла домой. <…>

Керенский сказал где-то на митинге, что нигде его так не встречали, как в Одессе. Я думаю! Одесситы экспансивные и такие восторженные. Многие ему целовали руки и даже ноги, притрагивались к его одежде… В особенности были растроганы наши защитники, бородатые серые солдатики, которые стояли и от полноты чувств вытирали слезы мозолистыми кулаками. Это зрелище было прямо умилительно. Дай Бог, чтобы он здравствовал и чтобы горячо любимая им родина обрела наконец хоть относительный покой. Каким удивительным и вполне заслуженным почетом он пользуется. Вот кто завоевал всеобщую народную любовь! В какой-то газете я прочла, что портреты Керенского можно увидеть в каждой крестьянской семье, где он почитается как святой, и ему даже молятся. Дошло до того, что его изображение вытеснило даже портреты Иоанна Кронштадтского, столь почитаемого в простом народе. А Ленин отождествлялся у них с Антихристом, злым духом, посеявшим разлад и смуту на Руси. Керенский — Христос, Ленин — Антихрист — два антипода. Милый, дорогой Керенский, гений и главный двигатель Русской Революции.

Всюду царит необычайное воодушевление, прямо удивляешься. Все сразу подешевело. Наша революция справедливая и не похожа на кровавую французскую расправу. Она — великая бескровная. Всем она до сих пор кажется дивным сном.

Социализация земли — по-моему, это вполне справедливо: земля должна принадлежать крестьянам, хлеборобам, а не богачам-помещикам.

Не понимаю я анархистов. Казалось бы, что это люди как люди — и интеллигентные, и, может быть, умные, а проповедуют совершенно серьезно такую чепуху, что тошно делается. В их суждениях нет ни логики, ни здравого смысла — прямо бред сумасшедших, утопии. И неужели они не подкупленные провокаторы? Трудно поверить.

На митинге кухарок, который был на днях, кричали все время о демократической свободе, а потом все кухарки заголосили «Боже, Царя Храни»…

1 июня 1917 года

Приехала к нам из Петрограда К. Она говорит, что для русского человека нужны кнут и чарка водки, народ называет «проклятым хамьем». Рассказывает, будто бы Керенский морфинист и его дни сочтены. Какая ретроградка! Жалеет, что наследником не Алексей.

Россия — это горящий дом, а все ссорятся и решают вопрос, какими обоями его клеить.

27 июня 1917 года

Большевики всюду терпят поражения. Так им и надо.

Теперь, кажется, очень немногие сознательны, кто понимает, что свобода — это не бесчинство и не самоуправство. А для большинства свобода и разбой — синонимы. Наш русский человек очень хороший, но если ему дать полнейшую волю, то он может натворить много бед, как расшалившийся ребенок, не знающий удержу. Но неужели же дадут восторжествовать большевикам, ленинцам и всякому сброду, прикрывающемуся именем анархистов?

Не знаю, как другие, но я верю в светлое будущее России и русского народа. Это талантливый, одаренный народ, не использовавший еще своих сил, лежавших под спудом и прижатых много веков абсолютизмом.

25 июля 1917 года

Будто бы взят немцами Очаков, и по городу ходят тревожные слухи об эвакуации Одессы, начинают уже эвакуировать банки. У меня нет больше никакой надежды на благоприятный исход событий. Насколько раньше смотрела на все сквозь розовые очки и приветствовала революцию, настолько очки теперь так черны, что ничего сквозь них не видно. Ужасное чувство, когда любимый кумир оказывается на глиняных ногах и падает. Я слепо верила в Керенского, но теперь он делает ошибку за ошибкой, и я его больше не люблю и не преклоняюсь. Сегодня хотела даже снять со стены его портрет, но рука не поднялась…

18 сентября 1917 года

Нет хлеба. Всюду очереди, по кварталу в длину. Введена на него карточная система.

Газеты полны ужасов, происшедших в Риге: перед занятием ее немцами зверства «товарищей» (это слово стало теперь нарицательным для дебоширствующих солдат) переходили все пределы возможного — грабили, убивали, насиловали. И это своих же, своих!

28 сентября 1917 года

Каждый день в газетах очень неутешительные известия: всюду погромы, убийства, кровавые расправы, поджоги. В Бендерах солдаты разгромили винный склад и вылили спирт и вино на землю. Потом им стало жалко, и они начали пить вино вместе с землей — почти все умерли от дизентерии. В Бельце и Харькове творится что-то невообразимое. Самые большие беспорядки в Бессарабии. Пока что погромная волна еще не докатилась до Одессы, но со дня на день ожидаются беспорядки и здесь.

20 октября 1917 года

Сегодня никто из нас не выходил на улицу, т. к. вооруженная манифестация большевиков. Их все больше и больше; там, где вчера был один, сегодня несколько десятков. Агитируют без устали и добиваются блестящих результатов. Они будоражат население и призывают к набегам и погромам. Что-то мне говорит, что это добром не кончится и что от России ничего не останется. Теперь на улицах каждый день грабежи: снимают пальто, шляпы и даже ботинки и белье. Бедные граждане принуждены сидеть по вечерам дома и ложиться спать в десять часов. Театры пустуют.

Эпизод 2. Нет никакой уверенности, что будешь жив завтра

29 октября 1917 года

Вчера не было газет, т. к. большевики запретили их печатать. Все министры арестованы и сидят в Петропавловской крепости. Керенский на свободе и работает, чтобы снова восстановить порядок. Вот если бы он также энергично припрятал Ленина и остальных евреев с русскими кличками и темным прошлым по тюрьмам и конфисковал бы подлую «Правду», то ничего подобного не случилось бы теперь. Он был слишком мягкосердечен и добр и думал, что русские — идеальный и просвещенный народ.

Последнее известие: Керенский идет на Петроград со множеством войска, преданного ему. Все министерства и общественные учреждения заняты большевиками. На улицах происходят кровопролитные бои между правительственными войсками и большевиками.

В газете появилось такое объявление: «Дама очень просит господина вора вернуть ее пальто, украденное на такой-то улице, за приличное вознаграждение». Не трогательно ли это?

5 ноября 1917 года

Между большевиками и правительственными войсками заключено перемирие. Еще новость: Одессу присоединили к Украине.

17 ноября 1917 года

Сегодня вся Одесса взбудоражена слухом, что Россия будет под протекторатом Германии. Вечерние телеграммы только об этом и пишут.

Многие, даже из народа, жаждут царя и покоя. Некоторые даже нерешительно высказывают желание, чтобы снова на углах улиц были городовые и наводили порядок. Конечно, не узурпатор и не взяточник, а просто как символ покоя.

Я все правею и правею и, наверно, доправею до монархистки… Уж теперь чистокровная кадетка, а еще так недавно была эс-эркой. Наши горничная и кухарка подали избирательные списки за кадетов и уверены, что только тогда будет порядок…

В четверг никто почти не пришел в консерваторию, т. к. была общееврейская манифестация по случаю дара Палестины Англией евреям евреям. Все они в восторге. Я очень сочувствую сионизму, я искренно желаю бедным евреям устроиться на своей земле.

Каждую ночь теперь бывают перестрелки, но мы так к этому привыкли, что перевертываемся на другой бок и снова засыпаем. Человек имеет приятную особенность: ко всему очень быстро привыкать.

1 декабря 1917 года

Одесса взволнована разными слухами, но достоверно известно то, что украинцы вступили в борьбу с большевиками. Засев в Английском клубе напротив Думы, они убили проезжавшего в автомобиле начальника красной гвардии Кангуна, а потом его брата. Весь день раздавалась пальба, залпы и отдельные оружейные выстрелы. Около вокзала и на бульваре идут бои. Мама и бабушка чуть не попали в самую кашу, т. к. банк находится в двух шагах от Английского клуба, но не заметили ничего подозрительного. Им выдали только 500 рублей, но крупными бумажками, а в государственном банке не разменяли, т. к. это делали только для военных.

В городе очень неспокойно, слышатся выстрелы, и испуганные прохожие то и дело перебегают улицы, чтобы их не убили. Городской театр занят украинцами, Фанкони и Робина — большевиками.

Сейчас мы с бабушкой, стоя у окна, видали бронированный автомобиль, громадный, целая движущаяся крепость. Из него послышался выстрел и гулким эхом заставил задрожать наши стекла. Улицы пустынны, словно вымершие. Одесса стала осажденным городом, все ворота заперты.

2 декабря 1917 года

Бабушка, рискнувшая утром пойти на базар, сказала нам, что на кирхе расставлены пулеметы и все прохожие пробегают мимо, с опаской смотря на колокольню. Перестрелка не умолкает, и в особенности ночью, наверно, было жарко обеим враждующим сторонам. <…>

11 декабря 1917 года

Беспорядки кончились, но надолго ли? Мама подарила мне свой револьвер, так что когда я куда-нибудь иду, в особенности вечером, то беру его с собой, на всякий случай.

Дни летят, жизнь проходит. И как жаль, что молодость протекает в такое ужасное время, когда не знаешь, будешь ли ты жив завтра или будешь лежать в морге с простреленной головой.

Утверждено новое правило: каждый дом Одессы должен охраняться всю ночь подомовой охраной, составленной из жильцов мужского пола; дежурства по три часа, до самого утра. Бедные озябшие «буржуи» коротают время, играя в карты в подворотнях.

Теперь выпекают ужасный хлеб из ячменя, с соломой и отрубями; корка так жестка, что ее насилу режешь ножом, и рубленая солома застревает в зубах.

24 декабря 1917 года

Крыленко отдал приказ: всем офицерам снять погоны, так что они ничем не отличаются от солдат; только кокарды разные: у офицеров волнообразные, у солдат гладкие.

Большевики ввели новое правило: сокращать названия общественных учреждений, из нескольких слов делая одно. Например: Румчерод, Викжель, Центрофлот, Ифтель, Главковерх.

Воры грабят, сколько хотят и где хотят, безнаказанно. Нет никакой власти, только какие-то жалкие фиктивные милиционеры пытаются утвердить порядок в городе. Нет никакой уверенности, что будешь жив завтра.

8 января 1918 года

Только что ушли от нас Д. и В., два знакомых офицера, и попросили у нас револьвер. Оказывается, завтра готовятся огромные беспорядки: избиение офицеров и интеллигенции. Все магазины будут закрыты, даже сегодня хлеба нет. Они сказали, что в случае опасности хотят соединиться со всем офицерством в военном училище и обороняться от большевиков. Их около 14 тысяч, но большевиков в несколько раз больше. Все украинские части перешли на сторону большевиков и изменили «буржуазной», как они говорят, Раде. Только два гайдамацких полка остались нейтральными.

16 января 1918 года

Сейчас все время слышится канонада, это обстреливают вокзал, где засели юнкера и гайдамаки. Вечером одно время палили с кораблей, и снаряды бухали где-то далеко.

Ночью проснулись от звука поспешных шагов под нашими окнами, потом послышался громкий выстрел. А вслед за этим топот многих ног и беспорядочная стрельба. Гнались за кем-то и стреляли в него. Вдруг послышались крики: «Но я же солдат! Что вы делаете?» Потом все стихло.

По нашей улице разгуливают красноармейцы, видно, сами боятся оружия и не умеют с ним обращаться. Имеют забавный вид: или мальчишки, или же сгорбленные рабочие, усатые, бородатые, мало воинственные.

Сейчас провели мимо арестованного офицера: высокий, совсем молодой. Бедный, неужели его повели на «Алмаз»? Это крейсер, стоящий на рейде, куда большевики свозят арестованных офицеров, пытают их и сбрасывают в море.

Мы достали газету: оказывается, наша улица находится в большевистском районе, граница которого до Успенской улицы, оттого-то так ожесточенно вчера стреляли. Мы очень волнуемся за Л.: их теперь четыре офицера в одной квартире и много оружия — четыре или пять револьверов. Не дай Бог, если найдут при обыске. Расстреляют или утопят с «Алмаза».

Несмотря на не умолкающую перестрелку, все мы занимаемся обыденными делами, я играла свои положенные часы на рояле.

Вечером. Недавно в нашем доме произвели два обыска, искали офицеров. Я проносила весь день свой револьвер на груди, надеясь, что в случае обыска меня не будут щупать. А мама подвязала коробку с патронами на нижнюю юбку.

Мы только что смотрели с балкона на зарево налево: то горит вокзал, подожженный снарядами. С моря начался правильный обстрел города, снаряды то и дело разрываются в разных частях города.

Позже. Один из снарядов попал в наш дом, взрыв был оглушителен. Он попал в квартиру Ф., находящуюся в верхнем этаже со стороны Спиридоновской; он пронизал стену, разорвался на чердаке и сквозь брешь свалился в комнату, обсыпав ее шрапнелью. Потух свет, дети Ф., находившиеся в этой же комнате, заорали от страха, но не получили никаких ранений, т. к. шрапнель потеряла свою силу и просто падала с потолка.

17 января 1918 года

<…> Вдруг у наших дверей прозвучал длинный необычный звонок. Открыл Наташин муж, симпатичный рослый солдат.
— У вас есть мандат? — спросил он у стоявшего матроса.
— Никаких мандатов у нас нет, — ответил грубо тот, — впустите, не то плохо вам будет.

Ничего не оставалось делать. Они вошли, вооруженные до зубов. У одного матроса торчала за поясом ручная граната, которую я приняла по незнанию за морской гудок… другие были с «лимонками», тоже особого рода гранаты в форме лимона. Их было четыре: два матроса, солдат-еврей, страшный нахал, и молодая женщина, которую мы сперва приняли за юношу, т. к. она была в мужском костюме. Упиралась на винтовку и держала себя странно — вызывающе, все время командуя своими спутниками. Это, наверно, одна из тех отчаянных анархисток, которые живут в 21-ом номере на улице Петра.

Они сперва вошли в гостиную, гремя винтовками, и стали обыскивать: приказывали открывать ящики, шарили под столами. Затем вошли в спальню, обыскали шкаф, один из матросов вынул шашку и стал шарить под ним. Потом открыл маленький чемодан и нашел там… две булки.
— Почему у нас делают обыск? — спросила мама одного из них.
— Потому что из вашего дома стреляли и убили матроса, вот мы и ищем виновников, чтобы им отомстить, — ответил солдат.

Потом он небрежно вынул шашку из ножен и сказал:
— Вот это золотое оружие я стибрил у офицера на Чумной Горе, а его укокошил!
— И вам не было жаль убивать его? — спросила я. — Ведь он же тоже русский человек.
— Ну разве жаль уничтожать контрреволюционера? — сказал он с циничной усмешкой. — Их и так немало «покупали» с «Алмаза».

Я была готова его растерзать. Какой-то молокосос-жиденок, можно сказать, говорит так цинично об офицерах. Ужас!

Наконец, осмотрев все, они ушли, оставив удостоверение, что в нашей квартире ничего не нашли. «Вперед, товарищи!» — визгливым голосом скомандовала анархистка, и все послушно пошли за ней.

Говорят, что самыми отчаянными большевичками были женщины-анархистки, которые разъезжали по городу на грузовиках, бросали бомбы и делали засады на гайдамаков. Наверно, стрелять-то толком не умеют, а воображают себя Жаннами д’Арк.

22 января 1918 года

Я сегодня была свидетельницей возмутительного случая в самом центре города. Передо мной шли три девицы легкого поведения, накрашенные, ужасные, нахальные. На углу показалась очень хорошо одетая дама в котиковой шубе, молодая и очень привлекательная. Когда эти девицы поравнялись с ней, то средняя, ужасная пожилая женщина с гнилыми зубами, воскликнула:
— Эх ты, сука! — и плюнула ей в лицо.

Та остолбенела от неожиданности и омерзения и беспомощно огляделась вокруг, точно ища помощи, отирая себе лицо платком. А девицы пошли дальше, визгливо и вызывающе хохоча. Вся кровь бросилась мне в лицо, мне хотелось броситься на этих женщин и надавать им пощечин. Но теперь это было бы сплошным безумием, когда все так настроены против «буржуев». Но я никогда не забуду выражения лица той бедной дамы. И главное, ничем нельзя отомстить обидчице, и что за враг — уличная женщина!

Матросы держат себя страшно вызывающе и словно никогда не видели женщин. Например, сегодня прошли три матроса, вооруженные с ног до головы. Поравнявшись с нами, — я шла с бабушкой — один из них воскликнул: «А славная молодка!» — и так на меня посмотрел, словно хотел съесть с ботинками и шубой.

22 января 1918 года

Во время беспорядков было убито 119 человек, ранено 411. Одесса в руках большевиков безраздельно, и странно, что жизнь течет по-прежнему.

14 февраля 1918 года

Теперь мы живем по-европейски, т. е. на тринадцать дней вперед, это новое постановление большевиков.

25 февраля 1918 года

Я слаба, точно долго была больна. Утром вдруг грохнулась в обморок. Это реакция после волнений последних дней, да еще вчера должна была играть на ученическом вечере в консерватории и, конечно, переволновалась еще больше. Теперь мы переживаем такие ужасные события, а тут еще устраиваются какие-то глупые ученические вечера. Какой-то пир во время чумы.

Играла я как во сне и, по словам мамы, имела вид сомнамбулы. Я даже поймала себя на мысли, что проклинала всю консерваторию… Нет, без шуток! Тем более, что это был первый день осадного положения Одессы. Муравьев издал приказ закрывать домовые ворота в 19 часов, а с 21-го часа запрещено выходить на улицу. Он грозит буржуям устроить Варфоломеевскую ночь и перерезать всех до единого. И не только буржуев, но и офицерство, и всю интеллигенцию. Но мы до того привыкли ко всему этому, что даже не удивляемся.

Ходят ужасные слухи, что всех офицеров, увезенных на «Алмаз», живыми сбрасывали в море с тяжестью на ногах. Это узналось таким образом: нужно было починить подводную часть «Алмаза», и для этой цели наняли водолаза. Когда его спустили вниз, то он увидел целый лес офицерских трупов со связанными руками, которые качались в воде, как живые. Это так на него подействовало, что когда его подняли, то он оказался сумасшедшим. Теперь он бегает по улицам и исступленно кричит: «Лес, лес!» Большевики его ловят, чтобы убить. Тогда спустили другого водолаза и его подняли без чувств. Эти слухи распространились с молниеносной быстротой, нам сразу об этом сообщили из трех источников.

Эпизод 3. Восточный колорит

14 марта 1918 года

Сенсационная новость: немцы в Одессе! Вошли сегодня, спокойно, словно к себе домой. Расположились на окраинах, на бульваре, всюду расставили пушки. Порт пуст, весь доблестный большевистский флот ушел. Как немцы дьявольски хитры и умны, они довели русских до того, что те встречают их не как врагов, а как избавителей. Действительно гениальный замысел — подослать Троцкого и Ленина в Россию!

Ночь была спокойная, и ничего не случилось, даже не стреляли. Странно видеть немцев и австрийцев на улицах и очень неприятно. Вспоминаются миллионы убитых русских, как оказывается, совсем даром.

Украина заключила мир с Германией и Австрией на очень выгодных для них условиях: главное — посылка пищевых продуктов в изголодавшуюся Германию, а мы будем зато голодать.

21 марта 1918 года

Со времени прихода немецких войск прошла уже неделя. Даже не верится, что они теперь живут среди нас, гуляют по улицам, сидят в кафе.

Как мы и думали, всех офицеров с транспорта «Республиканец» потопили, как только Одесса скрылась из виду. А одну женщину-солдата из Батальона смерти засунули в топку живую. Выяснилось также, что сына Поплавко, молодого украинского офицера, бросили в топку «Алмаза» во время большевистского восстания 15-го января. Будут производить следствие относительно спущенных офицеров на «митинг» под «Алмаз». Воображаю, какие ужасные открытия будут сделаны.

Но неужели «Муравьевщина» больше не вернется, этот кошмар революции?

19 апреля 1918 года

Настроение прескверное: надо съезжать с квартиры, а комнат нет. Наши квартировладельцы очень разбогатели, скупая по дешевке драгоценности разорившихся буржуев (недаром их фамилия Пьявки!), и теперь пожелали занимать всю свою квартиру. Никто не дает объявлений, т. к. боятся реквизиции: Одесса переполнена немцами и украинскими частями, и где только можно для них реквизируют помещения.

24 апреля 1918 года

Наконец нашли себе комнату: маленькая и ультрамещанская, окна во двор, в семье бедных простых евреев. Бабушка смеется и говорит, что такая комната была, наверно, у Мартина Идэна: сев посередине, можно все достать. Чисто студенческая каморка. Пианино прескверное, совершенно расстроенное. Весь вечер мы просидели в темноте, т. к. свечи очень дороги, а керосину нет и нельзя достать.

Обедневшие дворяне — ничего не поделаешь!

Во вторник утром, когда я умывалась, то вдруг позвонили и вошли к нам вооруженные австрийцы, человек десять, вмиг наполнившие крошечную комнату. Спрашивали, не храним ли мы оружия. Я говорила с ними по-немецки и спросила, не хотят ли они осмотреть сундуки и шкаф, но они поверили на слово и ничего не тронули.

По всему городу делают сейчас повальные обыски, т. к. ходят слухи, что 1-го мая готовятся большие беспорядки и рабочие хотят избить немцев и австрийцев. На бульваре несколько орудий обращено на город.

26 мая 1918 года

Мама и бабушка решили учиться шить ботинки и заказали уже колодки; накупили себе даже каблуков. Бабушка хочет даже продавать, а со временем устроить даже мастерскую интеллигентных тружеников. Мы живем сейчас тем, что закладываем одну за одной мамины драгоценности. Волосы становятся дыбом, когда думаешь о том, что нас ждет в самом недалеком будущем, зимой, когда будет голодно, холодно.

3 августа 1918 года

Переболела испанкой, это повальная болезнь, настоящая эпидемия. К счастью, после нескольких обмороков я выздоровела через несколько дней.

21 октября 1918 года

Гощу уже больше месяца в Житомире, в семье Ануси. Но придется, кажется, спешно возвращаться в Одессу, т. к. получила сегодня от бабушки письмо, в котором она настоятельно просит выезжать. Дело в том, что снова назревают какие-то грозные события: во-первых, ждут англичан в Одессу и, возможно, что Житомир будет от нее отрезан на долгое время.

1 декабря 1918 года

Снова Одесса. Переехали в другую комнату на Лютеранский переулок. Теплая, но совершенно темная, окно выходит в стену. Нельзя ни читать, ни писать без свечи. А обыкновенно мы сидим при красноватом свете бензинового светоча, называя его «светочем истины». Нигде нельзя найти пианино напрокат, да и поставить его негде, комната слишком мала. Одесса оккупирована англичанами и французами; в порту стоят два английских миноносца, «Скермишер» и «Сенатор», а также итальянский миноносец. На рейде дымит французский шеститрубный дредноут. На улицах можно часто встретить славных стройных англичан и веселых французских матросов в коротеньких синих плащах и беретах с красными помпонами.

1 января 1919 года

Редко пишу, т. к. при неясном красноватом мерцании бензинового светильника очень порчу себе зрение.

Мы пережили ужасный день 18-го декабря, когда был ожесточенный бой петлюровцев с добровольцами и польскими легионерами. Стрельба началась с самого утра. Я, собственно, достоверно не знаю, отчего произошла эта кровопролитная битва на улицах. Кажется, что французское командование и добровольцы поставили ультиматум петлюровцам, чтобы они ушли из Одессы, а те не согласились и начали стрельбу, которая не прекращалась до самого вечера. Зона боя находилась совсем близко от нас, на улице Петра, Нежинской, Новосельской и Карангозовой. На улицах стояли орудия и стреляли в гостиницу «Пассаж», главный штаб добровольцев, в городской сад и порт. Всего было выпущено около полутораста снарядов. Несколько пуль попало в наш двор.

Прошлогодняя стрельба казалась пустяком по сравнению с немолчным гулом этого дня. Мы были в зоне петлюровцев. Я часто выходила на улицу и стояла у ворот. Мимо проносились ординарцы на взмыленных конях, держа винтовку наготове, а часа в три по всем дворам было отдано приказание закрыть ставни, т. к. зона огня приближалась. Изредка гулко громыхали трехдюймовки, и несколько раз стреляли из шестидюймовки (добровольцы установили ее на Думской площади и стреляли прямо в вокзал, который был почти разрушен). Наконец к вечеру стрельба совершенно прекратилась, потому что, как мы узнали позже, петлюровцы покинули Одессу и укрепились на заставе.

На следующий день мы с бабушкой рано встали и пошли гулять. На Карангозовой всюду были большие лужи крови, смешанной с грязью. Несколько деревьев были снесены до половины, и торчали только расщепленные стволы. Гостиница «Пассаж» была очень попорчена снарядами, но больше всего пострадали два одноэтажных дома на углу Дерибасовской. Во многих домах побиты стекла, кое-где разорваны трамвайные провода.

Вдруг мы увидали дроги, доверху наполненные трупами: кое-где торчали голые ноги, коротко остриженные головы, тела в серых куртках и жупанах. То везли убитых петлюровцев в морг. Тотчас же вслед за ними провезли тело убитого добровольца-офицера. Лица не было видно, т. к. вся голова была обмотана бинтом, который алел от крови. Нога без сапога тоже была забинтована выше колена. А на плечах блестели новенькие погоны с тремя звездочками.

В тот же день высадилось несколько французских десантов, и город был полон французов.

27 января 1919 года

Деньги тают, скоро останемся без гроша. Поэтому решила бросить консерваторию и искать себе службу.

В четверг была для этой цели во французском командовании на Екатерининской, чтобы попытаться там устроиться. Хорошо зная французский язык, было бы грехом не попытать там счастья. Меня принял лейтенант Микола и первым делом спросил, пишу ли я на машинке. На мой отрицательный ответ он покачал головой и сказал, что в таком случае я, к сожалению, не подхожу.

Поэтому я решила учиться писать на пишущей машинке, мне это всегда пригодится.

18 марта 1919 года

Произошла большая перемена в моей жизни — я поступила на службу. Меня рекомендовал знакомый наших квартирохозяев, С. Начальник паспортного отделения, сухой француз небольшого роста с надменными черными глазами, устроил мне экзамен, говорил по-французски, по-немецки и по-английски и спросил, пишу ли я на машинке. По-видимому, остался мной доволен, т. к. сразу же нанял на 400 рублей жалованья, плюс еженедельный паек, состоящий из мяса, хлеба, вина, кофе, сахара, чечевицы.

Бабушка была страшно счастлива, и я заметила, что она даже прослезилась.

Наш отдел визирует паспорта всех тех, кто хочет покинуть Одессу, будь то в Константинополь, Румынию или провинцию. Я делаю списки всех тех, кто подал прошение, а также занимаюсь личной корреспонденцией нашего начальника Б.

23 марта 1919 года

Одесса теперь на осадном положении, т. к. большевики близко, и опасаются какого-нибудь подвоха с их стороны. Они хитростью взяли Херсон и Николаев и подвигаются к Одессе. Они очень сильны и великолепно организованы. Одесса вся полна греков и французов и имеет какой-то восточный колорит. Всюду разъезжают, гремя, высокие французские двуколки, запряженные рослыми мулами; ими управляют загорелые зуавы, очень живописные в красных фесках; бредут ослики, нагруженные разными разностями; часто можно встретить черномазых тюркосов, скалящих ослепительные зубы. Всюду бегут французские офицеры, похожие на медведей в широких собачьих шубах, румыны все голубые с золотом, и лишь изредка мелькают белые фуражки английских матросов. Теперь на рейде стоит «Инкрочиаторе Рома», и на улицах появилась масса итальянцев в коротких синих плащах.

29 апреля 1919 года

Масса событий произошло за это время, и мне было до того неприятно и больно, что не хотелось притрагиваться к дневнику.

В среду, 2-го апреля, лейтенант Биго сообщил нам, что французы уезжают из Одессы через три дня и что служащие могут бесплатно проехать в Константинополь и дальше. Относительно такого неожиданного бегства он только сказал, что это важная военная тайна, но может только сообщить, что французы были страшно обмануты и теперь принуждены бежать. Это известие нас ошеломило… так неожиданно лишиться места и иметь возможность уехать на пароходе из России — куда угодно. Относительно решения нужно было сообщить на следующее утро.

Началась спешная ликвидационная работа. Вернулась домой в 9 часов вечера, расстроенная и уставшая, и в кратких словах рассказала бабушке происшедшее. Мы стали обсуждать положение дела.

Я, конечно, настаивала на необходимости уехать — большевики были тогда в 20-ти верстах от Одессы, и мне, как бывшей служащей союзников, могут грозить серьезные репрессии (об этом говорил Биго). Оттого все служащие и спасаются бегством. Но бабушка, конечно, указывала на невозможность этого проекта, с незначительной суммой денег в кармане пускаться в такое рискованное путешествие. Ведь один франк стоит теперь 5 рублей, а у нас всего 6000 рублей. Ехать наугад было бы слишком большим риском.

В четверг я работала как во сне, до дурноты. Как только весть облетела город, что французы покидают Одессу и она останется во власти большевиков, то началось повальное бегство. В наше паспортное бюро ломились. Тысячная очередь стояла с самого верха до низу четырех этажей и загибалась спирально во дворе. Творилось нечто невероятное.

После перерыва Биго подошел ко мне и спросил, что я решила, на что я ответила, что, внимая совету бабушки, решила остаться в Одессе.

Настала пятница 4-го. Чуть только я проснулась, бабушка сказала, что за ночь передумала и решилась на отъезд. Лучше умереть с голоду за границей, чем пережить еще раз то, что было в прошлом году. Пока я буду в бюро, она пойдет в банк и разменяет деньги на франки.

Я радостно побежала в командование, всем сообщила, что еду, и приготовила два «Лессепассэ», которые служат заграничными паспортами, поставила печати, и Биго без очереди их подписал. Сразу же мне выдали два билета первого класса на греческий пароход «Корковадо».

Часа в три пришла бабушка, взволнованная, расстроенная: оказывается, перед тем как ей получить деньги, после шести часов очереди, в банке заявили, что одесский совет рабочих депутатов приказал прекратить выдачу денег — и она ничего не добилась. В это время франк уже стоил 30 рублей, так вздули цены негодяи-спекулянты. Последняя наша надежда рухнула, без копейки денег уезжать было невозможно.

В бюро творилось нечто ужасное: его буквально осаждали. Толпа потеряла всякое человеческое подобие и, несмотря ни на что, ломилась в дверь. В пять часов поднялась большая тревога: нам сообщили, что советские войска уже вошли в город. Французы бегали по конторе как угорелые, отрывисто давая последние распоряжения. Все точно помешались, французы-матросы, которые сдерживали публику у дверей, куда-то скрылись — и публика, как поток, ринулась в бюро с угрожающими лицами.

Один Биго не потерял своего хладнокровия. Он подошел к нам (мне и сослуживице Вере, никого другого не было) и сказал:
— Мадмуазель, создается неприятное положение: все куда-то разбежались, и публика волнуется, не получая паспортов и виз. Я очень прошу вас по мере возможности успокоить ее и сказать, что на сегодня все занятия кончены и чтобы все приходили завтра утром, от 10-ти до 12-ти, — и ушел.

Мы с Верой успокаивали толпу как могли, употребляя ложь, дипломатию, казались равнодушными и спокойными. Но публика волновалась, чуя что-то неладное. Все толпились за загородкой, как бараны, и зараз говорили. Шум стоял адский.

Вдруг открылась дверь соседнего бюро, и Биго поманил нас пальцем. Когда мы вошли, он сказал:
— Вот вам жалованье за два месяца вперед. Я не могу дольше оставаться здесь и должен оставить вас одних. Если можно, заставьте публику разойтись, а сами поспешите покинуть бюро и как можно скорее идите домой, в городе неспокойно. А теперь позвольте поблагодарить вас, что вы, не жалея труда, работали здесь. — И он бросил на стол целую пачку керенок, николаевских рублей и десятирублевок. — «Разделите все это между собой, мне все равно эти деньги больше не нужны!» — Пожав нам руки, он сбежал вниз по черному ходу.

Знай я раньше, что получу столько денег, мы могли бы уехать… Но теперь было слишком поздно! Волнение сжало мне горло, я не могла говорить.

Мы остались одни. Публика не хотела расходиться, что мы ей ни говорили. С одной креолкой сделалась истерика, и муж англичанин, плача, успокаивал ее. Какой-то бедно одетый старичок умолял меня вернуть ему паспорт, чтобы ехать в Румынию. Переборов боль сердца, я врала направо и налево, стараясь сделать естественное лицо. А какая-то дама, схватив меня за рукав, отвела в сторону и свистящим шепотом сказала:
— Если вы поставите визу на моем паспорте, то получите 20 тысяч.

Я с негодованием от нее отвернулась. Она же, стоя в углу, наблюдала за мной, не переменю ли я решения, хорошенько поразмыслив.

Со стороны французов была подлость оставить списки всех уехавших лиц, зная наверно, что большевики будут их преследовать, тем более что на этих опросных листах было помечено все до мельчайших подробностей, даже адреса тех лиц, к которым можно было обращаться за рекомендацией и которые остались в Одессе.

Захватив свои вещи, мы с Верой сбежали по черному ходу, оставив публику на произвол судьбы. Что было делать? Мы расстались с ней на углу Дерибасовской, и я полетела домой. Было около девяти часов и совсем темно. И только тогда я вспомнила, что на столе для виз остались все паспорта добровольцев штаба генерала Шварца — более тысячи паспортов, которые остались на волю судьбы. При этой мысли меня обдало холодом… Как я не подумала об этом раньше? Их можно было сжечь, выдрать карточки и листки с фамилиями. Я почувствовала гнев и ненависть к французам, которые бежали как трусы, неожиданно, не подготовившись, все побросав на произвол судьбы.

Только служа в каком-нибудь учреждении, видишь, какие чудовищные вещи творятся тогда, когда все теряют голову, сколько случается тогда недозволенного, незаконного. В такие минуты можно делать все, что угодно, — и никто не обратит на это никакого внимания.

Паника в городе была ужасная: все бежали, суетились, целыми вереницами ехали в порт извозчики, нагруженные до верха вещами. Говорят, что они драли до тысячи рублей за проезд.

В субботу утром кое-где стояли на часах греки, вооруженные с ног до головы, с выражением испуга на лице. Попадались редко и французы, некоторые с красными лентами. Колорит города резко изменился: появились бабы, матросы, семечки, пролетариат, вооруженные евреи.

Меня терзали угрызения совести, что не уничтожила добровольческих паспортов. Жорж, сын наших квартирохозяев, предлагал отчаянный план: влезть по чердачной лестнице в окно коридора, откуда проникнуть в бюро, собрать паспорта и сжечь в плите, сделать это вечером, как только стемнеет.

Увы, это было слишком поздно: мы пошли на Екатерининскую и нарочно зашли в дом № 6, где помещалось командование, но дворник не пустил, сказав, что там пусто. Тогда я спросила, что сталось с французским бюро, которое помещалось наверху. Он неохотно ответил, что все заколотил до прихода новых властей. Обменявшись с ним двумя-тремя фразами, мы поняли, что он явно большевистского направления.

Конечно, этот план был слишком рискованным, а кроме того, моя мысль была: что будет с бабушкой, если меня схватят и расстреляют, я ее единственная поддержка и близкий человек во всем городе. Долг — великий рычаг в жизни. <…>

Большевики вошли в город, как к себе домой, никаких беспорядков не было. Они сразу же ввели новое времяисчисление: на два с половиной часа вперед. После ухода французов мы стали изрядно подголадывать — мы избаловались, питаясь обильным пищевым пайком, а тут все продукты сразу исчезли из магазинов. Но я раз навсегда сказала бабушке, что не позволю ей тратить драгоценных николаевских денег и керенок. Кто знает, что может случиться, и надо иметь в запасе немного настоящих денег. <…>

Благодаря рекомендации П. Н. Л-го 21 апреля я поступила машинисткой в полевой склад Красного Креста, который находился за пределами города, по дороге на Ланжерон. Писать на русской машинке гораздо легче, чем на французской, я очень быстро усвоила шрифт. Приходится вставать страшно рано, в пять часов.

Эпизод 4. Форменная паника

5 мая 1919 года

Долг заставляет человека делать поразительные вещи. Например, я иду на службу и знаю, что должна идти. Превозмогаю утомление, нездоровье и даже боязнь — когда слышу близкую перестрелку, что бывает довольно часто, особенно около вокзала.

17 июня 1919 года

Теперь мы едим невероятно скверный хлеб, приготовленный из гороховых отрубей, которыми французы кормили своих мулов и не успели захватить с собой. Цвета он зеленоватого, и на зубах попадается солома и всякая гадость. А сахар едим только «впридумку», т. к. его нельзя достать. Бедность теперь — универсальное достояние. Недавно бабушка продала на три тысячи скатертей и столового белья.

Время перевели еще на час вперед, т. е. на три с половиной часа, так что мне приходится вставать в четыре часа утра. Это пытка.

28 июня 1919 года

Я откомандирована в хозяйственную часть Управления Красного Креста и теперь работаю в городе. Это великолепно во всех отношениях: близко ходить — один квартал — большая экономия во времени, чулках и обуви, и тем, что я перейду в Управление, мое положение на службе упрочится, т. к. сокращение штатов на складе ожидалось с минуты на минуту, и эта угроза висела надо мной, как дамоклов меч.

Я еще не записывала, что в первый день моего поступления на склад в соборе украли «икону Касперовской Божьей Матери», что взволновало весь город. Наш квартирохозяин был в соборе, когда обнаружили кражу, и, как очень религиозный человек, страшно возмутился этим и неосторожно сказал жене, что это «жидовские штуки». Тотчас же к нему подскочили находившиеся тут шпионы-мальчишки и арестовали его. Сперва он сидел в одном из комиссариатов, а через две недели его перевели в тюрьму. Спустя два месяца было назначено разбирательство дела в революционном трибунале, и его приговорили к двум годам тюрьмы «как тяжкого политического преступника». Во время разбирательства все судьи были евреи, точно так же, как и свидетели. С его же стороны не было ни одного свидетеля, т. к. все бывшие при этом происшествии струсили и молчали.

Когда читали приговор, то Юля, молоденькая сестра его жены, неосторожно воскликнула: «Это несправедливо!» Не успела она это сказать, как ее схватили красногвардейцы и увели в Александровский комиссариат. Она просидела там два дня, и ее выпустили — наверно, решили, что она слишком безвредна, чтобы поколебать советскую власть…

22 июля 1919 года

За последние дни настала страшная дороговизна из-за блокады Одессы со всех сторон: с моря и с суши. С моря сторожат французские крейсера и мониторы, с суши окружили немцы-повстанцы из колоний, восставшие крестьяне и приближающиеся деникинцы. Говорят, массовые расстрелы в Чрезвычайке бывают каждую ночь. Причем они пускают в ход моторы грузовиков, чтобы заглушить треск залпов.

16 августа 1919 года

Дошли до того, что воду надо покупать на вес: ведро воды стоит теперь 15 рублей.

Теперь все носят деревянные сандалии на босу ногу, т. к. настоящая обувь так дорога, что ее невозможно купить. На прошлой неделе лежала три дня в постели, т. к. наступила полубосой ногой на острый камень и сильно повредила пятку: сделался периостит.

Вчера отправилась к Наде в гости и была такая голодная, что шла и чуть не падала от слабости, к счастью, у нее были котлеты не из особенно свежего мяса… но мне они показались райским кушаньем. Мы форменным образом голодаем.

25 августа 1919 года

Ура!!! В Одессе не осталось ни одного большевика! Наконец-то наступило желанное освобождение!

Целую ночь палили. Утром в 5 часов началась опять страшная бомбардировка. <…>

Наступил долгожданный день. Все поздравляют друг друга. Ровно четыре с половиной месяца мы страдали под игом «пятизначников». Теперь им наступил конец.

Днем. Добровольцы официально вошли в город. Ликование полнейшее, их встретили как избавителей. Утром пришел наш квартирохозяин Л., выпущенный из тюрьмы, и со всеми перецеловался.

Половина 10-го вечера. Началась неимоверная стрельба, палят из тяжелых орудий. А взрывы раздаются далеко. Слышно, как свистят снаряды, пролетая над городом. Грохот до того оглушительный, что мы закрыли окна. Кто знает, может быть, большевики взорвали пороховые заводы? Интересно, что все это значит, — казалось бы — все должно было успокоиться, раз Одесса взята без бою и нет ни одного большевика.

10 сентября 1919 года

Появился керосин и значительно подешевел, 15 рублей фунт. И мы в восторге и блаженствуем. Бабушка от удовольствия цитирует Димины стихи из «Эпопеи во времена Муравьева»:

Горячий ужин на столе,
И чай кипит на керосинке.
Скажите мне, на всей земле,
Что лучше эдакой картинки?

Это относительное благополучие радует нашу опустевшую от разных бедствий и лишений душу.

Трамваи ходят! Прямо роскошь! Когда в первый раз они пошли, то жители были в восторге, хлопали в ладоши, смеялись и радовались как дети.

У меня теперь два скромных желания: чтобы шла вода и был дешев керосин.

Я осталась работать в Управлении Красного Креста, где появилось новое, добровольческое начальство. Все же мелкие служащие остались по местам, хотя произошло большое сокращение. К счастью, меня оно не коснулось.

19 ноября 1919 года

Приехала совершенно неожиданно мама. Рассказала массу ужасов о махновцах, петлюровцах, григорьевцах, большевиках, казаках. За время ее пребывания в Екатеринославе перебывало восемь властей.

Теперь я получаю 3700 рублей жалованья, но его не хватает, и все время приходится продавать вещи.

3 декабря 1919 года

Сегодня официальное падение Харькова. Большевики, подкрепленные немцами и их артиллерией, идут вперед. Говорят, что «Киев взят» и они двигаются на Одессу.

13 января 1920 года

Столько перемен произошло за это время, что я даже не знаю, с чего начать.

С середины декабря в Одессе началась форменная паника: все стали подготовляться к эвакуации, писать удостоверения и пропуски, чтобы при первой опасности скрыться. Все в Кресте решили бежать, т. к. большевики считают его контрреволюционной организацией.

Я переговорила с уполномоченным и написала прошение о переводе меня в Крым. На следующее утро он поставил на нем резолюцию: «назначить письмоводителем или делопроизводителем в первый госпиталь, который будет отправлен в Крым».

Первым оказался Одесский Хирургический. Наконец был назначен день отъезда, на английском транспорте «Ганновер». Погрузили также 960 человек раненых. Мама не захотела ехать с нами и осталась в Одессе.

У меня было дела по горло, т. к. я оказалась единственным человеком, говорившим по-английски. В перевязочной, в палатах, главный врач — никто не мог обходиться без меня. Но англичане очень недружелюбно отнеслись к нам: никуда не позволяли выходить, не давали кипятку, нельзя было достать даже куска хлеба. Но мы с бабушкой ели прекрасно благодаря протекции инженера и второго стюарда, нам каждый день подавали завтрак, обед, чай, ужин и вечером какао…

Пробыли мы ровно неделю на пароходе и наконец высадились в Севастополе. Нам на дорогу надавали целую гору сандвичей. Мы сели на него 23-го декабря, провели там Рождественские праздники и высадились 29-го декабря.

Наконец на ялике поехали на Корабельную Сторону, в казармы — огромнейшие, холодные, на самом верху высокого холма. Почти все стекла выбиты, никакого отопления, — и ужасный, подавляющий холод, три градуса тепла, редко четыре. Первую ночь я проспала совершенно одетая, в шубе и ботах, и утром, проснувшись, рыдала от холода. Никогда не думала, что от него бывает так мучительно больно.

В первый день Нового года мы с Л. ходили в город и по дороге иронизировали над собой: он по своей специальности учитель истории, а теперь старший санитар. Я музыкантша, а теперь писарь. Вдруг он резко потянул меня за рукав: «Осторожно, не смотрите вправо!» Я, конечно, совершенно машинально посмотрела и увидала, что на фонаре медленно раскачивался повешенный… еще немного — и я бы его задела. Часто, несмотря на добровольческую власть, большевистские элементы города сводили счеты с неосторожными офицерами, которые выходили в одиночку по ночам.

Через пять дней начали привозить раненых партиями по 75-100 человек, и для меня началась бешеная работа. Я вставала каждый день в 7 часов, в 8 уже сидела в канцелярии или, если прибывали новые раненые, бежала заполнять приемные листки в палаты и там проводила целые дни. На днях был такой случай: привезли новую партию, и я, проходя мимо, увидала, что носилки одного из раненых покачнулись и он начал скользить на пол. Я подбежала и схватила его в объятия, чтобы удержать на месте. Вдруг кто-то сзади поднял меня за шиворот, и, обернувшись, я увидела главного врача, который гневно воскликнул: «Сумасшедшая, что вы делаете? У этого раненого «рожа»!» Я даже не знала, что существует такая болезнь, и была страшно удивлена его вспышке.

Сейчас же раненые привязались ко мне и скучали, если я не приходила. Я была их юрисконсультом, исполняла их поручения, хлопотала за них перед старшим врачом, кстати сказать, удивительно сухим человеком.

Но все же я проклинаю себя, что уехала из Одессы, поддавшись панике. Променять чудесную службу, хорошее жалованье, большой город на захолустный городишко, где мы сидим взаперти, и быть заваленной неинтересной работой. Конечно, я никогда не предполагала, что будет так плохо во всех отношениях. Из госпиталя так далеко до Севастополя, что каждый день ходить нельзя, да еще при такой гололедице, которая держится все время. Надо спуститься по лестнице до бухты, затем пройти по узкому и всегда скользкому понтонному мосту на другой берег и подняться на Екатерининскую улицу по такой же крутой лестнице наверх. Захватывает дыхание, когда кончишь все это восхождение и наконец попадешь в город. <…> Занесенная снегом дикая Корабельная Сторона не располагает к прогулкам, да и холод адский. Все время свирепствуют бури, окна заносит снегом, коченеют руки так, что трудно писать.

Мы коротаем вечера, сидя при свете заплывшего огарка и кутаясь в шубы и пледы. Цементный пол леденит ноги, и у всех начал проявляться ревматизм. Но все-таки, что из всего этого выйдет?

17 января 1920 года

У меня много друзей среди раненых. Мне их бесконечно жаль, особенно кадетика Смолинского, бледненького мальчика 15-ти лет, который пошел на войну волонтером и теперь лежит тяжело раненый, прозрачный, слабенький.

Среди сестер мало симпатичных, мне не нравится их «дух», какой-то особенно лихой тон.

Сегодня отплыла в Болгарию большая партия раненых на «Петре I-ом», русский пароход с французской командой. Я поехала их провожать, чтобы служить переводчицей. Старый француз-капитан, молодцеватый седой моряк, пришел в восторг от моего французского языка и внешности, с места в карьер стал говорить комплименты и сказал, что предоставит мне каюту первого класса, если я хочу эвакуироваться на его судне. Но узнав, что есть старая бабушка, без которой я не поеду, сразу переменил тон и сказал, что ему это не подходит…

22 января 1920 года

В городе странная паника — большевистские войска быстро приближаются к Севастополю. По словам некоторых, будто бы уже занят Перекоп.

На этот раз мы с бабушкой решили бежать во что бы то ни стало — но единственный выход из Севастопольской ловушки — это морем. Я стала метаться по городу, выискивая способ эвакуироваться, обила все пороги и всюду получила отказ, т. к. не принадлежу к военной семье. Долго беседовала с британским консулом, умоляла его мне посодействовать, но он сам не мог ничего сделать и при всем желании был бессилен помочь.

Кроме страха перед приходом большевиков, нас пугал еще другой ужасный призрак: эпидемия сыпного тифа. Весь наш госпиталь был поражен, и главное, стали им заболевать члены медицинского персонала. Рядом с нами в комнате слегли сегодня две сестры милосердия. Теперь — очередь за нами. Бедная бабушка совсем извелась, обсыпая нас и наши вещи нафталином, т. к. кто-то ей сказал, что сыпнотифозные вши очень боятся этого запаха…

Все наши чемоданы сложены, мы ждем только случая, чтобы покинуть Севастополь, — но как?

23 января 1920 года

Свершилось, жребий брошен! Мы покидаем Россию. Опишу в кратких словах, т. к. нет времени.

Вчера полковник С. зашел к нам и сказал, что у пристани стоит санитарное английское судно «Глостер Кастль», на котором отправляют часть наших раненых в Константинополь. Он посоветовал мне сходить туда и узнать, т. к. видел, что садится также частная публика.

Мне показалось это совершенно безнадежным, но для очистки совести все же решила пойти. Рано утром мы с ним отправились в порт. Со слезами на глазах я безнадежно взирала на белоснежного гиганта, не имея ни малейшей надежды получить разрешение не эвакуацию. Кто я? Даже не жена раненого офицера, а какая-то не известная никому девушка.

Поднялись на палубу, где встретил нас капитан парохода. Я обратилась к нему по-английски, прося позволения эвакуироваться, т. к. иначе мне грозит расстрел со стороны большевиков. Он очень любезно препроводил нас к главному врачу Аткинсону, которому я подробнее объяснила свое отчаянное положение. Он сказал, что не имеет ничего против, тем более что, зная английский язык, я могу быть ему очень полезна. Но для моего принятия на борт необходимо официальное разрешение русских властей, в лице главного врача Морского госпиталя, О.

Тут меня покинула всякая надежда. Я уже слышала в ушах отрицательный ответ от главного врача… И вдруг вырос передо мной М., белокурый моряк с голубыми глазами и светлой бородой, точно Архангел Гавриил, — и все свершилось по мановению его волшебного меча! Несмотря на колоссальную очередь перед кабинетом О., он провел меня к нему внутренним ходом, и тот почему-то дал сразу свое согласие без всяких затруднений. Почему? Ведь они меня совершенно не знали! Это было одно из чудесных избавлений, которыми полна моя жизнь…

Как на крыльях вернулась я на Корабельную Сторону, объявив бабушке радостную новость. Все меня поздравляли. Старший врач сразу дал свое разрешение и состряпал удостоверение, что я уезжаю в командировку за границу в качестве переводчицы, с сопровождающей меня бабушкой. Итак, сегодня, в два часа дня, мы покидаем Россию — может быть, навсегда!