«Мой грех Я убила». История Лены, которую бил муж и которая не смогла смотреть на то, как избивают другую, незнакомую женщину

Дискуссии вокруг законопроекта о профилактике семейно-бытового насилия в российском обществе вспыхивают эпизодически: одни считают предлагаемые меры слишком мягкими, другие видят в них «вмешательство в жизнь семьи». В очередной раз законопроект обещали внести на рассмотрение в Госдуму осенью 2021 года. Но пока не внесли. Между тем, отсутствие мер по предотвращению насилия в семьях ежегодно уносит жизни одних женщин и калечит судьбы других. По данным исследования «Новой газеты» и «Медиазоны» (издание внесено Минюстом в реестр иностранных агентов), 79% обвиняемых в убийстве женщин сами страдали от домашнего насилия.

«Гласная» рассказывает историю 46-летней Елены Д. из Перми. Суд приговорил ее к девяти годам и девяти месяцам лишения свободы за убийство малознакомого человека, который на ее глазах избивал свою партнершу. Сегодня, уже на свободе, Лена понимает, что вряд ли бы в ее жизни случилась эта трагедия, если бы она сама не прошла через ад домашнего насилия.

***

8 февраля 2015 года 40-летняя Лена Д. пришла навестить подругу в коммуналку, где та жила со своим парнем. На тот момент Лена работала на заводе упаковщицей, была в разводе со вторым мужем и жила в городе Лысьва Пермского края с новым мужчиной.

Подруги дома не оказалась, Лена осталась ее подождать и вдруг услышала крики в соседней комнате. Приоткрыв дверь, увидела, как мужчина бьет женщину по лицу, а та плачет и закрывается руками. Когда Лена заступилась — «Зачем ты бьешь женщину?» — мужчина переключился на нее и несколько раз ударил по голове. Пытаясь избежать драки, Лена вернулась в комнату подруги, но мужчина последовал за ней, продолжая наносить удары.

— Один его удар, второй, а на третий… прострация — как будто меня души лишили. Я сижу в кресле с ножом в руках, как зомби, и смотрю в одну точку. Я не помню, как взяла этот нож — он на столе был, там рыбу готовили. Потом я увидела кровь, он нецензурно крикнул, пошел в прихожую и там упал. Думаю: «Просто так не падают… Если в ногу попала, может…».

Следующее, что Лена помнит, — «серо-зеленый» мужчина лежит в прихожей. Сожительница пинает его и кричит «Чтоб ты сдох, тварь!». Лена щупает его пульс — есть, но слабый — и бежит к соседям вызвать «скорую». Через пять минут приехали медики, следом за ними полиция.

— Но мне уже было не до окружающих: понимала, что натворила. В голове я и срок себе уже выписала, и приговор, и мысленно отправилась в колонию.

В два часа ночи в полиции Лене сказали, что мужчина умер от ножевого ранения в сердце.

«Кормили и кололи»

— Бывают моменты, когда я вообще не могу говорить о прошлом. Даже вспоминать не хочу.

В утренних декабрьских сумерках Лена встречает меня на пороге пермского центра «Нечужие» — с макияжем и подколотыми наверх волосами, в джинсах и молочного цвета свитере крупной вязки. Деловито просит говорить шепотом: другие домочадцы еще спят. Потом дает тапочки и ведет на кухню по бесконечно длинному коридору. Такому же, как наш предстоящий разговор.

Лена заваривает чайные пакетики в кружках с разноцветными котами. Просит выключить диктофон. Первые полчаса мы говорим не под запись, потом Лена все-таки собирается с силами и разрешает снова включить диктофон.

Центр «Нечужие» открылся в Перми весной 2021 года. Создательница центра — учредительница межрегиональной общественной организации социального предупреждения правонарушений «Выбор» Анна Каргапольцева. Это первый в России центр для женщин, осужденных за убийство своего насильника — партнера или родственника. Одновременно в нем могут жить до восьми женщин, пока живут трое. Психологи и правозащитники помогают им собрать документы, чтобы восстановить их жилищные или родительские права. Постоялицы работают на частном швейном производстве, с которым у центра заключен договор.

Лена живет здесь уже четвертый месяц — с тех пор, как освободилась из колонии. За то убийство незнакомого мужчины она отсидела почти семь лет — и вышла с браслетом на ноге, срок ее еще не окончился. Ее судьба не страшнее судеб других женщин, проходящих через этот центр — но вот это-то и есть самое страшное.

Лена родилась на Сахалине в городе Невельске: ее отец служил там в мореходке и познакомился с мамой. Мама Лены была родом с Сахалина, а отец и его родня всю жизнь прожили в Лысьве. Лену воспитала бабушка: мать пятимесячной привезла ее в Лысьву, а потом просто исчезла. Когда Лена с отцом пытались ее разыскать через всероссийский розыск, пришел ответ: «Пропала без вести».

— Папа снова женился, когда мне было два года, вспоминает она. — Он у меня был токарь-карусельщик пятого разряда, на станках с программным управлением — в те времена получал по 500 рублей. Но деньгами всегда распоряжалась мачеха. Он любил, конечно, «закладывать», и она любила. Помню их в пьяном угаре, когда они приходили на выходных к бабушке: в первый раз мачеха напоила меня брагой, когда мне было тринадцать: сказала, «квасик».

Ближе всех у меня была бабушка да два родных дяди, которые жили с нами. Дядька Гена любил меня больше папы. Первое яркое воспоминание из детства: бабушка стряпает шаньги, а я играю в машинки. Я росла среди мальчиков, подруг не было — была на улице одна девочка. Бабушка говорила: «Тебе надо было парнем родиться». До сих пор хоть и умею вязать, шить и вышивать, ощущаю, что она отчасти была права.

После школы Лена год отучилась в училище на штукатура-маляра, но диплом не защитила — пошла работать на Лысьвенский турбогенераторный завод слесарем-электромонтажником по сборке утюгов. На территории завода было малое предприятие формата ШИМП (школьники-инвалиды-малообеспеченные-пенсионеры — прим. ред.), где собирали ручки и шнуры для утюгов. Смеется:

— Отработала там три года — сидела-паяла лампочки к утюгам. С тех пор я не боюсь никакой работы.

Когда Лене исполнилось семнадцать, она познакомилась в Лысьве со своим первым мужем: их семьи жили рядом. Замуж выходила уже беременной. Скоро родилась дочь:

— Это было начало 1993-го. Я работала на заводе и снимала комнату в общежитии, муж учился в училище. Только он свою стипендию на книжку складывал, а я нас обеспечивала. Когда ребенку было полгода, он начал гулять у меня на глазах. А меня они со свекровкой потом же и обвинили, что я гулящая. Я по своей глупости, конечно, тоже ошибок тогда маленько накосяпорила. Флиртовала в отместку с парнями, но нет, не изменяла.

Что я никогда не прощу: однажды он сломал мне нос. Он где-то задержался, шел поздно с работы, а я ему что-то там сказала. С коляской навстречу ему шла — и он ударил.

Я развернулась и ушла. А он забрал дочь и ушел к матери. У меня в те дни ноги отнялись на нервной почве.

На развод фактически подала моя свекровь. Она мне сказала: «Твои гости на свадьбе от счастья плакали, а я от горя, что сына выдавала за … [нецензурн. — шалаву, шлюху]». Все думали: раз я дружу с парнями всю жизнь с детства, значит, я такая… Хотя у меня до него ни с кем ничего не было, я девочка была, и муж об этом знал. Но он даже на суд пришел с родителями. И все. Катя, дочка, с ним выросла: свекровка с мужем меня заставили подписать отказ от родительских прав. Я подписала — понимала, что не прокормлю ребенка. Я тогда осталась без работы и сидела в голоде: пока была в декрете, предприятие мое ликвидировали. На работу без образования не устроиться, да и как работать, если дочь не с кем оставить? Бабушка моя умерла к тому времени, а садик мне не давали.

Лена проглатывает конец фразы, останавливает мои вопросы. Говорит, что не хочет больше про это. С дочерью с тех пор она больше не виделась — та «не хочет общения». Дочке сейчас около тридцати, она гораздо, гораздо старше самой Лены, которая тогда, после развода и потери ребенка, осталась одна в бабушкином доме.

— Мне было девятнадцать лет. Помню: в доме были сухофрукты, еще с бабушкиных поминок остались от компота. И вот мачеха, унося их соседям, сказала: «Может, хоть с голода сдохнешь, ****». До сих пор помню, как мне еда снилась. Как собирала в тумбочках крупу, которая там рассыпалась.

Через неделю голода Лена пошла искать помощь. Кормить бесплатно в 90-е в Лысьве с охотой соглашались наркоманы: с тех пор регулярно взрослые мужчины приезжали и варили у Лены дома наркотики. Никогда не приставали: просто кормили и кололи. Лысьва тогда официально занимала первое место по уровню наркомании в Пермском крае.

Вскоре после знакомства с «кормильцами» Лене дали три года за хранение наркотиков в особо крупном размере. А незадолго до этого они с отцом и мачехой продали бабушкин дом, в котором за долги отключили свет и газ.

— Мачеха с отцом мне отдали только половину моих денег. А меня тогда как раз и закрыли. И все деньги, все мои вещи остались у наркоманов на квартире, куда мы перешли после продажи дома. По этапу я поехала ни с чем.

«Не закроешь дело — уматывай вместе с ребенком»

Лена отбывала наказание в женской исправительной колонии № 32 в Перми. Вышла в 2000 году и поставила себе цель: родить сына. Замуж не хотела.

Через полгода после освобождения Лена познакомилась с будущим вторым мужем.

— Проснулась утром, смотрю — дом ухоженный, и мужик такой хороший. Звонок в дверь: свекровка приехала с внуками — младшему три, старшему шесть. «Это мои сыновья, с я женой в разводе: гулящая». Сказал и на работу поехал. А одежду мою спрятал. Так я весь день и просидела на диванчике. Молодая, тупая, только что вышла из колонии, еще и стеснительная по природе. Боялась даже в туалет выйти — стыдно было. Его старший сын принес мне еду в комнату. А вечером мужик мой приехал, и даже разговора не было, само получилось как-то — стали жить. Через два месяца пришла жена его, пьяная и с подругой. Старший сын даже защищал меня от нее тогда, сказал: «Не лезь к ней». Дети меня уже мамой начали звать. Хотя она тоже приходила иногда повидаться с детьми. А через год мы узнали, что она умерла.

Мужчина мой почти всегда пил. В один прекрасный момент мне это надоело, я ушла, но он меня нашел и вернул. Помню, на Пасху, 14 апреля 2001 года, года я сказала: «Или завязывай, или ухожу». У меня отвращение к алкоголю началось — потом оказалось, я уже была беременной. На какое-то время он перестал пить. Я думала, все наладилось.

К рождению сына он отнесся как-то равнодушно. Его вообще мало что радовало. Он вор по жизни: не работал ни одного дня, при этом имел кучу денег, но залезть туда было не дай боже: у нас с ним была разная касса. Когда сыну исполнился год, я устроилась на работу — устала занимать, чтобы у ребенка был пакет молока.

В этом моменте своего рассказа Лена начинает входить в раж. Она негодует, возвращаясь в те события. Возмущение, обида, злость! И постоянно смеется — низким голосом, громко, лихорадочно. Я понимаю, что она до сих пор живет этим.

— …Мы поругались тогда. Он пошел за мной и упал в канаву. Когда я вызвала такси и попыталась достать у него из кармана деньги, он как черт из табакерки вскочил, сел мне на грудь, переломил правую руку в трех местах, сорвал с меня золото и убежал. Таксист видел, как моя рука выгнулась в трех местах и бесплатно довез до больницы.

В больнице Лена пролежала всего пять дней: дома ждали дети.

— Загипсовалась. Дрова рубила, детей кормила — все делала одной левой, — вспоминает она. — На мужа автоматом завели уголовное дело — из больницы сообщили в милицию. Я сказала, что упала, но мне не поверили: «Это вам надо было лететь с пятого этажа, чтобы такой перелом получить». Муж сказал: «Не закроешь дело — уматывай вместе с ребенком».

У меня тогда была только фиктивная регистрация в общаге, где в одной комнате прописано полгорода, и все — освободившиеся. Одна бы я ушла, а с полуторагодовалым ребенком и сломанной рукой — куда? Жить не на что, снять жилье не на что. И я попросила милицию закрыть дело: так им все и вывалила, что мне некуда идти.

Бегала по кабинетам чиновников. Однажды пришла в соцзащиту, мне пособие на ребенка не выплачивали 9 месяцев из-за того, что у меня закончилась регистрация в общежитии. Объяснила, что в сад очередь, ребенка кормить нечем, а на работу не выйти — его не с кем оставить. «Няню, — говорят, — наймите». На что, если я не работаю? Замкнутый круг. «Тогда, — говорят, — повесьте табличку на шею и идите на площадь: “Ищу бесплатную няню”». Я пожаловалась начальнику на эту сотрудницу, на нее потом орали очень громко всяко-разно-безобразно.

А продления регистрации я добивалась через мэрию. Открыла дверь в кабинет мэра с ноги — точнее, сначала пробовала записаться на прием, приходила в четыре утра, а мне говорили, что записей уже нет. Я психанула и поехала напрямую к мэру. Открыла дверь наотмашь, говорю: «Поселюсь у вас сейчас, будете меня содержать». Он снял трубку, позвонил и за две минуты решил вопрос — все продлили. И пособие в соцзащите вернули.

Один раз пришла избитая с ребенком к мачехе с отцом: переночевать пустили, а наутро выгнали. Мне приходилось возвращаться к мужу — я приходила и боялась. Больше всего за ребенка: однажды он его скинул на пол, хорошо, одеяло было толстое. Я упала на сына и закрыла собой, а он меня пинал. Ну и ладно — пусть меня пинает, главное, не ребенка. Так и жила семь лет в страхе. Писала на него заявления, но до суда не доходило. Потом начала понимать, что если не уйду, он меня убьет.

Когда я, избитая, обращалась в УВД, там говорили: «Так не убил же!». Дела не заводились: постою, глазками похлопаю, развернусь и уйду.

У меня тогда уже была своя торговая палатка на рынке. Торговала товарами народного потребления, что пользовалось спросом: кошельки, зонты, бритвенные принадлежности, батарейки, огородные перчатки, открытки. Один раз поехала закупать товар в Екатеринбург. Возвращаюсь, мой четырехлетний сын выбегает и говорит: «Мама, папа с этой тетей спал, и она меня ночью с дивана скинула». У меня «шторка опустилась», я и «поехала»: вынесла ее из дома за волосы — видимо, весь пар выпустила на нее…

Краснея и все больше распаляясь, Лена рассказывает такие детали своей жизни с мужем, от которых становится жутко. В какой-то момент муж решил сдать своего младшего сына в детдом — у того были проблемы с психикой. Но Лена настояла, чтобы отец забрал мальчика обратно. Это событие еще больше накалило отношения между ними, которые летали, как качели, от любви до ненависти.

В промежутках между побоями и страстными примирениями Лена сама не заметила, как погрузилась вслед за мужем в эту трясину. Заявления в полицию со стороны мужа, угрозы, побои, задержания — все это стало нормой. «Сама выбрала себе такую жизнь», — скажет кто-то. Но, если оглядеть всю Ленину бытность, — много ли ей других жизней предлагалось на выбор?

Как-то муж попросил Лену поехать в милицию на дачу объяснений: их машину подозревали в ДТП, а она в тот момент была в автосервисе. И Лене нужно было это подтвердить.

— Приезжаю, а меня тут же запихивают в камеру ИВС, у меня истерика. Говорю знакомому начальнику: «Сан Саныч, ты че, рыжий, ошалел? Куда меня пихаешь?». А он показывает постановление суда, и тут я вспоминаю — и правда, не пошла на какой-то суд, потому что у меня после очередных побоев был огромный синяк: трое суток лежала и не могла встать. Позже я узнала, что суд был по заявлению мужа: якобы я истязала его младшего ребенка. Видимо, таким путем он решил от меня избавиться, потому что настояла, чтоб его обратно из детдома взяли.

И вот меня на восемь месяцев потеряли в тюрьме, — смеется Лена. — В тубдиспансере при медосмотре флюшка показала затемнение из-за очередного синяка — он потом четыре месяца проходил, глаз еще был закрытый — поэтому меня держали на карантине. У меня каждые два месяца должен был быть суд по продлению ареста, а меня не было — я же была в тубонаре, в 28-й колонии в Березниках. Так и сидела.

Когда спрашивали: «Где получила синяк?», отвечала: «На воле». Когда после рентгена врач спрашивал: «Ребра ломала?», говорила: «Каждый месяц». И еще я все время «нечаянно падала». У меня до сих пор осколок от ребра в легком плавает,

снимки периодически показывают костное затемнение. В тубонаре контактировала с «открытыми», у кого туберкулез в открытой форме. Но меня бог бережет — я ведь и «невичевая», хотя кололась. Все поражаются.

Несмотря на то, что муж бил Лену и подвел ее под уголовку, она продолжала с ним общаться, даже из СИЗО. Зачем — кажется, этот вопрос она себе даже не задавала. «Просто что в тюрьме было делать? Дети были с ним, спрашивала про детей».

Как-то Лена попросила мужа отправить ей передачу.

— Написала маляву: «Мне на рынке должны четыре тысячи рублей, сходи возьми, сделай передачу». У меня мыло, шампунь — все поскончалось». В жизни не забуду ту передачу на мои четыре тысячи: 15 пачек «Примы» (чтоб он их себе заколотил куда-нибудь!), 200 грамм конфет «Лимончики» горошком, которые не грызутся, пачка чая, пять бичпакетов. Мыло и шампунь так и не купил…

Когда Лену через восемь месяцев вывезли, наконец, на продление меры пресечения, прокурор предложила признание вины и особый порядок в обмен на условный срок. Лена не помнит и не разбирается в этих делах, «просто все подписала на суде, не читая, лишь бы “условка”». И ей дали «условку».

— Пока я сидела, муж писал в духе «люблю-куплю-полетели». А вышла, понимаю — чужие люди, отвращение. Пришла домой, свекровка открыла: «Он сказал тебя не пускать». Я все равно вошла, а там ни моей шубы, ни золота. Товар тоже весь выгреб: перед задержанием я только в Екатеринбурге закупилась на 25 тысяч. Мне рассказывали потом, как он зонты продавал по десять рублей.

«Хватай ребенка и беги — он не был трезвым ни дня», — посоветовал общий знакомый. Лена заметалась: то забрала сына и уехала в Пермь, на заработки; то вдруг вернулась в Лысьву к мужу: не с кем было оставить ребенка, чтобы работать. А если не работать, то как его кормить?

— Муж вроде не пил — оставила сына ему. А потом узнала, что ребенок в детдоме. Муж тогда же написал на меня заявление, что я его якобы обокрала. Он сам пил и состоял на учете в опеке — вот, видать, и пришли за ребенком. А я была мать-одиночка, у меня ни прописки, ни жилья — ни одна опека не отдала бы мне его. Я потом через месяц приехала в Лысьву отмечаться, у меня же условка была. И пришла сына навестить. А его там уже не было. Где — не говорили, великая тайна. Усыновили. И все, понесло меня вдоль по Питерской: эмоционально сорвалась, не находила выхода. Сейчас смотрю назад и думаю, что можно было по-другому.

Началась бурная жизнь: вернулась назад в Лысьву, опять наркота. Познакомилась с хорошим мужиком, на двадцать лет старше, но я больше двух недель с ним не могла, нудный больно. Уехала из Лысьвы в Краснодар, работала на почте и насовсем завязала с наркотой. Задача была просто выжить. Лысьва — это был мой страшный сон. Но потом вернулась: мужик мой новый уговорил, прописал у себя. Я устроилась на работу упаковщицей на местное предприятие. И снова началось: «Почему ты мне не отдаешь все деньги, живешь, ешь за мой счет?» А я отдавала ползарплаты, но и себе что-то хотелось купить — за всю жизнь ни одной шмотки не купила.

Однажды вот так поругались, и я попала к подруге в гости.

«Необходимая оборона не установлена»

Лена подливает мне чая. Потом выдыхает и вспоминает тот вечер, когда она совершила убийство. Погибший мужчина был на два года моложе Лены, ему было 38. Его имя она узнала только на следствии, как и то, что за полгода до этого он освободился из колонии в Березниках. В полиции она не глядя подписала все бумаги — какой там адвокат? — и уже через два часа оказалась в камере за решеткой. Обвинительное заключение увидела в СИЗО. Через три месяца, 15 мая 2015 года, Лысьвенский городской суд приговорил ее к девяти годам и девяти месяцам лишения свободы за убийство. Прокурор просил «десятку», но судья смягчила приговор на три месяца — за то, что Лена сама вызвала «скорую».

Момент убийства Лена помнит плохо. Не понимает и то, как кухонный нож оказался на подоконнике за шторой, где его нашла полиция. Поверх ее отпечатков пальцев на ноже нашли отпечатки пальцев хозяина комнаты, куда Лена пришла в гости. Тот скрылся, его долго не могли найти. Когда оперативники несколько раз спрашивали: «Может, все-таки он зарезал?», Лена качала головой: «Это я. Думаю, он просто выхватил у меня нож».

Для вынесения приговора суду хватило признания Лены и показаний двух свидетелей — хозяина комнаты и сожительницы убитого.

— Оба дали обвинительные показания: говорили, что убитый меня не избивал — всех бил, а меня не бил. Суд почему-то больше доверял показаниям свидетелей, чем моим. Но его сожительница хотя бы подтвердила, что я за нее заступилась. На судах я говорила, что защищалась: если бы не я его, может быть, он меня, и неизвестно, чем бы дело кончилось. Я не уверена, что за меня кто-то бы заступился. Хозяина комнаты самого избили, а потом он сидел на диване и наблюдал, как меня били по голове. Я никогда не думала менять позицию, я виновата, — чеканит Лена. — Я искупила свою вину, но не до конца: перед богом я никогда не искуплю этот грех.

На апелляции Лена и приставленный к ней адвокат по назначению пытались переквалифицировать обвинение на статью 109 УК РФ — «Причинение смерти по неосторожности» или часть 4 статьи 111 УК РФ «Умышленное причинение тяжкого вреда здоровью, повлекшее смерть по неосторожности». Апелляционную жалобу они аргументировали тем, что на месте преступления полицейские обнаружили еще живого человека: мужчина умер в больнице во время операции.

В апелляции Лена участвовала по видеоконференцсвязи из СИЗО и до сих пор помнит контраргумент судьи: «Вы считаете, его врачи зарезали?».

Пермский краевой суд оставил приговор без изменения.

— За десять лет есть о чем подумать, сидя за швейной машиной, — вздыхает Лена. — Теперь я понимаю, что нужно было взять 51-ю статью Конституции. Но этому девочек не учат родители. Этому учат десять лет тюрьмы. Думаю, на меня повлияло то, что меня саму муж семь лет избивал. После этого я не могла видеть, как мужчина бьет женщину.

Из приговора Лысьвенского городского суда:

«…какого-либо насилия (убитый) к подсудимой не применял, в связи с чем необходимости обороняться от него у подсудимой не было, в связи с чем ее доводы в этой части суд считает несостоятельными».

«…поведение потерпевшего не носило для подсудимой на момент удара ножом характера неожиданного проявления, а она сама вызвала «скорую».

«…доводы подсудимой об отсутствии у нее умысла на убийство суд расценивает как способ защиты, направленный на смягчение ответственности за содеянное, поскольку они также опровергаются исследованными доказательствами: нанесение удара ножом в область расположения жизненно-важных органов — в грудь».

«Девочек некому искать»

Лена вышла на волю 19 октября 2021 года: ей заменили неотбытую часть наказания на более мягкое — ограничение свободы. Еще три года ей нельзя выходить из дома после одиннадцати вечера и уезжать из Перми, она носит на ноге браслет.

Выйти раньше по УДО не получилось: суд отказал ей из-за того, что она не выплатила штраф отцу убитого — 500 тысяч рублей. Судья в уголовном процессе присудил ей этот штраф, но рассматривать иск о компенсации должны были отдельно, в гражданском суде. Однако исковое требование через гражданский суд Лене от отца погибшего так и не пришло. Эта судебная казуистика пожрала еще полтора года Лениной жизни, которые она провела в колонии.

Из колонии Лена писала отцу убитого: «Извините, я причинила Вам душевную боль». Потом снова — что готова оказать материальную помощь и трудоустроена в колонии. Ответов не было.

После освобождения Лена живет в центре «Нечужие» в Кислотных дачах — микрорайоне на окраине Перми. Таксисты, видя адрес центра, таращат глаза: «Это вообще где?». Но девочкам в Кислотных дачах нравится. Центр расположен в ветхом двухэтажном здании с советской лепниной и решетками на окнах. Он безвозмездно арендует у мэрии эти 170 квадратных метров на первом этаже. Раньше здесь была приходская школа.

— Мы себя тут чувствуем в безопасности, — улыбается директор центра Анна Каргапольцева. — Девочек некому искать, родственникам они не нужны.

Лена перебирает продукты в импровизированном «холодильнике» на окне. Другого пока нет, поэтому на кухне всегда прохладно и открыта форточка. Думает, что приготовить на ужин: пельмени, курицу или рыбу. Выбирает курицу.

После работы — женщины работают на небольшом швейном производстве, вместе с «вольными», несудимыми — на кухню стягиваются подопечные центра: Лена, бывалая Агния, новенькая Катя. Анна Каргапольцева живет за пределами Перми, но бывает, что приезжает на несколько дней — сегодня она тоже тут. На чай зовут и Виталия, который в тот вечер чистил снег и помогал центру с тяжелой работой. В центре кухни — местный любимец, кот Соломон, Моня. Его бесконечно тискают, по нему сверяют часы (он безошибочно встречает хозяек с работы у порога) и погоду (если «тушканит», кутается в хвост — будут холода).

Кроме кухни в центре есть три комнаты, будущий конференц-зал, кабинет Анны с диванчиком и «золотыми» обоями в стиле девяностых, душ, туалет. Лена делит комнату с новенькой Катей: две двухъярусных кровати, два мягких кресла, журнальный столик, шкаф и сервант. Агния на правах помощницы Анны и первопоселенки центра занимает отдельную комнату.

Лена суетится на кухне и готовит свой фирменный салат: вареная картошка, домашние соленые грузди, лук, подсолнечное масло. Картошку варит на переносной газовой плитке «Турист»: из-за проволочек с собственником второго этажа в центре почти год нет газа и холодной воды, приходится остужать горячую. Пожертвования едва покрывают «коммуналку» — около 30 тысяч рублей в месяц.

Периодически Лена убирает кухонные ножи со стола в выдвижной ящик — по словам Анны Каргапольцевой, ей трудно оставлять их на виду. Другая привычка, от которой девочкам сложно отучиться, — не вставать, когда кто-то входит в помещение.
Прошлое в центре почти не вспоминают, предпочитают говорить о будущем. Психолог колонии сказала, что у Лены «криминальные наклонности». Но свои семь лет колонии Лена вспоминает без злобы. После освобождения, как и другие девушки, она по привычке пыталась работать до ночи и без выходных — в колонии так перевыполняли планы, чтобы заработать МРОТ. Но Анна Каргапольцева ввела в центре правило: к семи вечера быть дома, по выходным — никакой работы, отдых и домашние дела.

— Мужчины уверены, что избежать рецидива им поможет хорошая женитьба или родственники, — говорит Каргапольцева. — Женщины — что работа. Если рецидив все же случился, то мужчины говорят «не срослась семейная жизнь», девочки — «засосала работа».

Анну тут зовут Анной Вадимовной: попасть к ней в центр хотят многие, в очереди на февраль больше десяти человек, освобождаются остро нуждающиеся девочки, для них держат места. Но всех поселить нельзя: нормы жилплощади — четыре квадратных метра на человека, поэтому выбирают самые тяжелые случаи, когда освободившейся больше некуда пойти.

— В смешанных центрах социальной адаптации или центрах помощи семьям, попавшим в трудную ситуацию, нашим девочкам не место: или с ними не захотят общаться из-за стигматизации, или они будут дискриминированы по половому признаку. Им нельзя и с бездомными — они еще уязвимее, к тому же в ночлежках подавляющее большинство – мужчины. Но они не преступницы.

Преступник всегда говорит: «Я не виноват». А наши всегда — «я виновата». Но это не значит, что она теперь будет при каждом случае хвататься за нож и «мочить» мужиков.

Когда я приезжаю в женскую колонию, там все говорят: «Я человека убила, я человека убила». А то, что до этого их избивали или угрожали изнасилованием, они будто и не помнят, это уходит на второй план. Еще я заметила, что если убийца — мужчина, то экспертизы идут месяцами: смотрят, убийца он по натуре или это случайно. А женщин как будто и не проверяют на спонтанность. Уверена, что если поднять приговоры тех лет, большинство из них сегодня можно было бы пересмотреть или отменить. Но раз пока все работает именно так, мы амортизируем ситуацию.

Тюрьма плачет

В 2018 году, еще в колонии, Лена узнала, что ее сын живет в Испании: от его имени написала адаптивная мама. Лена не знает, как та сумела ее разыскать, но, видимо, через какие-то онлайн-сервисы — она знала Ленину фамилию. Ревели всем отрядом. В письме из Испании спрашивали про Ленино здоровье. Одна из сотрудниц помогла ей отправить ответ по электронной почте. Пришло второе письмо: сын вспоминает Лену без зла и обид. Но по-русски не говорит.

— А я пока не знаю испанский, — говорит Лена. — Надо смартфон освоить, чтоб переводчиком пользоваться.

Также недавно Лена узнала, что у ее дочери от первого брака тоже растет сын, ему уже восемь лет. Связаться с дочерью пока не получилось, но Лена не теряет надежды.

Про детей своего второго мужа она тоже разузнала: младший мальчик, тот, которого отец сдавал в детдом, подрос и поступил в кадетское училище. Старший мыкается по тюрьмам.

Сама Лена с нового года работает уборщицей в торговом центре — на швейном производстве пока нет заказов. Убирает два этажа. Устроилась сама по объявлению в газете. До работы полтора часа с пересадкой: ездить приходится на другой конец Перми. Но Лена говорит, что не замечает дороги: «наушники в уши, и вперед».

Серия «Разные» — совместный проект изданий «Гласная» и «Новая газета» о людях, которые не вписываются в рамки нынешнего российского общества, становясь невидимыми для большинства. По традиции в России принято не замечать, игнорировать «других», разных — незнание становится идеальной почвой, на которой прорастает ксенофобия и дискриминация.

Заявить о себе зачастую боятся и сами необычные люди. Но все больше становится тех, кто уже преодолел страх — женщин и мужчин, своим поведением ломающих стереотипы и рамки патриархата.

Материал публикуется совместно с «Новой газетой».