Четырежды раскулачена История Валентины Виноградовой, которая пережила репрессии, дождалась мужа с Колымы и научилась «приспосабливаться»

Судьба Валентины Виноградовой сложилась непросто. В детстве — бегство семьи от расстрела через всю страну в Китай, в юности — Вторая мировая война, отправка отца в лагеря за «измену родине», арест мужа и многолетняя разлука с ним. После смерти Сталина Валентина вернулась в СССР, а спустя 30 лет дала большое интервью исследователям «Мемориала»*.

На основе аудиоархива организации, сформированного в 90-е годы, студия «Либо/Либо» создала подкаст «Харбин». Валентина Виноградова — одна из его героинь. На момент записи женщине было около 70 лет. К сожалению, мы не знаем, жива ли она сейчас. Разговор с ней записала Алена Козлова. Благодаря ей «Гласная» восстановила и публикует историю Валентины, прожившей столь непростую жизнь, но не утратившей оптимизма.

«Харбин» — исторический подкаст о том, как люди из России бежали от революций и репрессий в Китай, а попали в Харбин — китайскую колонию, ставшую вольным городом. Сюда сотнями тысяч тянулись эмигранты и беженцы, и город на полвека оказался в пространстве альтернативной истории, где правят паровые двигатели, у «белого» движения есть второй шанс, а на улицах говорят на смеси русского и китайского. Харбин — мир, где самураи падают с неба, мушкетеры бьют большевиков, зарождается русский фашизм и откуда очень сложно найти дорогу домой. Слушайте подкаст, чтобы узнать о жизни города и историях других героев.

Отъезд в Харбин: «Или погибать, или бежать»

Родители жили в деревне Ракино, Чернушинский район Пермской области. И фамилия — Ракины. Ракиных было много, у папы шесть или семь братьев, у мамы шесть сестер. И еще там много было почему-то вообще Ракиных, посторонних даже. Деревня ракинская, так она и была. Году в 22-м или 24-м отца призвали в белую армию. Мобилизовали. Мне кажется, с этой армией они отступали, его ранило, и с госпиталем они эвакуировались через Сибирь в Харбин. Так папа [впервые] попал в Харбин. С братьями, они в одной части были. И присылает он в деревню фотографию — стоят четыре красавца, в костюмах, в бабочках, такие мужчины, совсем не деревенские! Ну и пишут, что жизнь здесь хорошая, и вы давайте собирайтесь сюда, мы за вами приедем. А жены их, которые остались, отвечают: «Мы туда не поедем, вы возвращайтесь сюда. Здесь теперь тоже жить можно, торговать можно» — а тогда начался НЭП. И вот они вернулись из Харбина в Россию.

Жизнь у них наладилась. Было три мельницы, была торговля. Лавка деревенская. Были поля, сельское хозяйство, скот был. В то время считалось — зажиточное хозяйство. А в 29-м или 30-м стали всех раскулачивать. В том числе раскулачили все семьи Ракиных. Из домов выгнали, посадили на телеги и увезли куда-то в болото. Мама рассказывала, мы попали в такие места болотистые, где или погибать, или бежать. А тут еще сообщили, что есть разнарядка братьев Ракиных расстрелять. Они, конечно, недолго думая, собрались.

Дорога им была известна, куда надо бежать, так как они уже в Харбине побывали. Сначала в Ташкент. Я там переболела тифом, есть фотография, где я наголо стриженная — благодаря этому у меня, наверное, до сих пор волос много: после тифа, говорят, хорошо волосы растут. Дождались, пока я поправилась. Подрабатывали, кто где мог. Потом ехали дальше, до Читы — опять где-то подрабатывали. Таким образом добрались до границы. На границе договорились с китайцем, который за какие-то деньги решился их перевести через границу.

Это было на праздник Покрова, 19 октября. Помолились, чтобы Пресвятая Богородица помогла и покрыла своим омофором, и пошли. Упал глубокий туман, такой, что ничего не было видно, и в этом тумане они перешли границу.

Все мы маленькие дети были, но ни один ребятенок не заплакал, не подал голос. Брат мой, ему было несколько месяцев, уже был умирающий, головку не поднимал. Нас привезли в какую-то китайскую хату деревенскую. И вот китаянка, как мама рассказывала, его всего обкурила, и он двое суток спал. А на третьи сутки проснулся и выздоровел. Живет до сих пор, здравствует, в Нижнем Тагиле.

Жизнь в Харбине: «Добрые люди, они везде есть»

В Харбине надо было начинать что-то делать. С чего начали? Первое — стряпать пельмени. Стряпали пельмени — и продавали, стряпали пирожки — и продавали. А потом нашлись добрые люди, они везде есть. Помогли материально, компания Ракиных на три части разбилась — в трех частях города открыли пекарни. Они были известны. Еще была фуражная торговля. Большие амбары были, где отруби, жмыхи, разное зерно. Фураж добротный, штабелями во-о-от такой толщины. Очень любили жевать его, даже для нас казался вкусным. Одновременно папа был председателем родительского комитета, церковным старостой был, успевал активный образ жизни вести.

Я начала учиться, сначала в приготовительной школе в Корпусном городке, потом во 2-й высшей женской народной школе (гимназия им. Достоевского). Преподавателей всех помню! Все ходили строго одетые. И… интеллигентные [были] преподаватели. Мы с них брали пример. Меня только один назвал как-то: «Чертова кукла!» Я не любила физкультуру. Когда гимнастика — все пыталась отлынить. Вот он мне: «Чертова кукла!» (Cмеется.) А так… Очень мною любимый преподаватель — Евгений Игнатьевич Квитковский. Ой, какой человек! Был преподаватель литературы и русского языка — Кедров. Он многому нас научил! Вот я пишу без единой ошибки — это его заслуга. Ну… Хорошие переменки у нас были. С одной из подружек на каждой переменке встречались, иногда у нас танцы были, иногда просто прогуливались.

Гимназия была женская и была мужская. И иногда общие вечера, балы проходили. Как-то меня на бал пригласил Костя Мавридис, грек. Он пытался ухаживать за мной. Немножко был косой. У них ресторан был, а перед балом отца убили и разорили их. Ну он и говорит: «Ты не согласишься со мной пойти, наверное?» — «Почему?» — «Нам не на что купить черный костюм. У меня всего серый костюм». А обязательно все в черных костюмах должны быть. Мне жалко его стало, думаю: «Да какая мне разница? Ладно, пойду». И вот папа за него бутоньерку купил, взял меня, за ним заехали. И вот я с ним была на балу. Ну что это… Дружба… А потом он стал премьером харбинской оперетты. Ему глаз исправили. Женился он. У меня есть где-то вырезка из газеты, прислали из Америки — «Костя Мавридис с сыновьями на гастролях в Сан-Франциско». (Cмеется.) А живет он в Австралии. Вот такие судьбы.

Потом я поступила в фармацевтическое училище. Жизнь была у нас очень интересная, очень… Как сказать? Организованная! Молодежь была организована. Зимой мы ходили на каток ХОТКС. Что это значит? Вот я даже забыла. Харбинское общество… теннисистов? Не знаю, теннисисты там тоже были. Зимой — каток, летом — спортивная площадка. На этой площадке игры разные. Здесь нет такой игры — колечки через сетку бросать. Яхт-клуб был, ресторан был. Мы, молодежь, по ресторанам не очень, но если зайдем — мороженое поедим. Загорали на «оморочках» — лодки такие узкие. В общем, как-то молодежь была организована, не было просто шатающихся. Сколько прожила в Харбине, слова мата не слышала. Только когда переехали границу сюда [в Россию], на железнодорожных путях женщины работали в майках голубых, такие все, грудастые. И я слышу новые слова. Это что такое? А они матерятся!

Ну еще развлечения какие были? Благотворительные балы устраивались. У меня было розовое платье длинное и голубое платье — для разных балов. Третье платье — уже свадебное. На этих балах всегда был женский комитет, который устраивал крюшон. Наливали фужер крюшона, и кто сколько жертвовал, все шло на благотворительность. Духовные концерты два раза в год были. Почему мы многие знаем друг друга? Потому что много было общения на этих вечерах, на балах.

Очень была развита благотворительность. Каждый коммерсант считал себя обязанным помогать или какому-то приюту, или монастырю. Ну и наши тоже. Вот я помню: Пасха, мы садились с папой на бричку, куличи в корзины складывали и развозили по приютам. Перед какими-то праздниками выдавали нам сердечки, на них бантики с булавочкой, и кружку. Мы ходили по городу и собирали пожертвования. Куда-то это шло, на какие-то приюты, я не знаю. Кто пожертвует — бантик прикалывали.

Приход советских войск, арест отца: «Расстреляли его там, в лагере»

Очень хорошо помню [когда советские войска пришли в Харбин в 1945 году]. Как папа радовался! Как наши все, Ракины, радовались! Как они пошли все в центр города! Встречать, ходить… Где толпа стоит солдат — подходят: «А у вас из Пермской области кто-нибудь есть? А вот оттуда-то есть?» Всех расспрашивали, всем радовались, в гости приглашали.

Как-то за мной увязался офицер один, такой высоченный, наголо бритый, с овчаркой громадной. Ну а я была… Шубка на мне, сапожки высокие, молодая. Шли, говорили-говорили, дошли до дома. Он говорит: «Можно зайти?» А у нас никакого страха не было. И вот он к нам приходил дня три, такой интеллигентный. Но кто он по должности? Капитан? Не капитан был? Не знаю. А потом внезапно говорит: «Завтра мы уезжаем». Так я его больше не видела.

Еще один солдатик приходил, сержант. Видит — я поднимаю петли на чулках. Он мне принес капрон: «Чтобы ты не штопала». Мне так стыдно: мы не привыкли от чужих людей что-то получать. (Cмеется.) Еще оказалось, он учился в Омском художественном училище, и он мой портрет нарисовал. Не знаю, куда делся, похожа была.

С уважением к ним относились и [мы] к себе не чувствовали никакой вражды. Венчались некоторые солдаты с русскими нашими девочками, с харбинками. А потом исчезали. Но исчезали по необходимости, их часть раз — и увезли! Некоторые потом встречались, есть случаи. А некоторые навсегда. Много было трагедий, расставаний. Оставались и дети у некоторых.

У нас тогда, в 45-м году, пекарню забрали. Но она продолжала существовать. Там были солдаты-пекаря, как мы их звали. Они к нам очень хорошо относились, к маме приходили за огуречным рассолом, как напьются с вечера.

Никто нас не трогал, потому что знали, что тут солдаты стоят. Хоть и отняли наши владения, но мы жили спокойно. Ну в жизни так случилось. Многих забирали, отцов всех забирали… А мы хоть тут — вот мама, я, Борис [брат].

Моего отца тоже в 1945-м забрали. Десять лет дали. Он пять лет отсидел и умер в лагере в Сосьве в 50-м году. Я ничего не знала [об отце]. Ходила потом, хлопотала, сейчас у меня есть бумаги все. Мне справку дали, что он умер от огнестрельного… Ну расстреляли его там, в лагере. Что ему предъявили? Господи! Измена родине, измена родине. Ничего. Всего-то несколько листочков там [в деле]. Чего они?.. Никакой деятельности нигде не вели, простые крестьяне. Им нечего было предъявлять! Невинно осужденные — и все! Вот то, что бежали? Так это жизнь заставила! Если они из Харбина вернулись [в Россию], это же говорит об их патриотизме. Я еще не родилась тогда тем более. Мог остаться там, и все. Что жена — нашел бы другую! Они все там были, в Харбине. И какие стоят — в костюмах, в бабочках, красивые, уже определившиеся! Но нет же, все бросили и вернулись сюда…

А мама — добрая, скромная, домашняя женщина [была]. Работала кассиром, еще в своей деревне, где папа с ней, видимо, познакомился. А потом всегда была дома, потому что дома работы-то было… Свое хозяйство! Пекарня, а еще ведь надо торговать. Ну, правда, держали женщину, которая помогала.

Она работящая, без дела не сидела. Вот так, чтобы [как мы] сидели, разговаривали или телевизор смотрели, — такого у мамы не было. У меня лежит как память покрывало, связанное ее руками из квадратиков. Накидки, салфетки. Шаль связана мелкими-мелкими — это все мама. Все время она трудилась. И нас приучала: «Никогда не сиди без дела, ты всегда должна быть занята». И вышивать нас учила, и всему. И кто сейчас в Тагиле, родственники еще мамины, каждый при встрече вспоминает: «Как я любила бывать у вас! Нашей маме некогда до нас было… [А твоя мама] нас выкупает, переоденет во все твое, конфетки даст! Мы все удивлялись, почему она нас так любит, за что она нас так любит?» А она так всех любила.

Харбинская любовь: «Невеста без места»

Молодежь к нам относилась бережно, не нахально, ухаживали красиво. У меня три года была любовь с сыном протодьякона Валентином [Коростылевым]. Нас все звали «Валя в квадрате» — Валентин и Валентина. И уже назначен был день свадьбы — должны были сыграть, как только он окончит институт. Нам уже на кольца золотые дали, все было решено. Но что я хочу сказать? Вот три года дружбы… Смешно сказать и можно не поверить, что это — чистой дружбы. Кроме поцелуев, кроме объятий — ну ничего не было, хотя он ночевал у нас иногда и я ночевала в их доме. Даже не было мысли. Он говорил: «Мы должны сохранить себя только для того, чтобы у тебя никогда не было повода сказать, что тебе пришлось за меня выйти замуж. И у меня чтоб не было повода сказать, что мне пришлось на тебе жениться». Вот так он рассуждал. Это благородство и воспитание семьи, он рос в церковной среде.

А я тогда начала работать в больнице памяти доктора [Владимира] Казем-Бека. Там мы познакомились с Юрой Виноградовым. Потом он уехал в Дальний. У нас переписка была — так, легкая, ничего не значащая, но иногда он о своих симпатиях ко мне писал. И вот приехал он в Харбин в командировку и услышал, что я уже просватана. Пришел в собор, говорит: «Белого берета нет» — а я всю жизнь в белом берете. Потом увидел берет, обрадовался, скорей за мной. Я к кресту — а он за мной. Вышли, во дворе стоим. Он мне говорит: «Ну что? Опоздал я, да?» — «Да, опоздал, все, просватана, благословили нас уже родители». А мой Валентин в хоре пел, выходит, а я стою с Юрой. Он глянул и мимо проходит. У меня ноги подкосились — невеста без места, да?

Потом праздничные дни, ноябрьские праздники. Юра приглашает меня на бал. Отказываюсь, остаюсь дома. Думаю: «Придет Валентин, я же невеста». А Валентин не пришел! На следующий день Юра снова приходит и говорит: «Столики заказаны, едем!» И я собралась. Садимся — сани, тройка с попоной. Едем по Большому проспекту на бал. А навстречу идет Валентин, нас увидел. Ну и на этом все. Когда мы возвращались с этого вечера, мне Юра предложение сделал. Сказал: «Ты со своим Валентином не будешь счастливой, а я тебя сделаю счастливой».

Я тогда подумала: «Пусть лучше любят меня больше, чем я буду любить больше. Раз он сейчас себя так повел, что будет потом?» Такие игрушки мне не надо. Смешно — жених проходит мимо, я-то как себя чувствую? У меня самолюбие прежде всего. А потом, я еще как-то очень критически к себе относилась. Валентин играл на фортепиано, прекрасно пел, окончил английскую школу. Думаю: «А что я из себя, деревенская девчонка, представляю? Быть всегда где-то сзади и ниже его?» Вот это у меня все промелькнуло, и разом я от этого отказалась. Дала согласие Юре. Это дерзкий поступок был, конечно. Такой счастливый мой Виноградов был! Он как говорил? «Я заставлю себя полюбить!» И действительно. Мне никого, кроме него, никогда не надо было.

Валентин потом прибежал ко мне на работу: «Ты что? С ума сошла?» А я говорю: «Не знаю, кто с ума сошел, но на этом все». Мы три часа ходили по городу, объяснялись. И я не разрешила ему проводить себя домой. Можно сказать, со слезами на глазах, но расстались. И 20 лет я его видела во сне, и каждый раз теряла. Любовь, была любовь. Настоящая первая любовь. Я, как видела его во сне, говорила: «Юра, Вальку видела во сне, смотри, со мной не задирайся сегодня!» (Смеется.) Он не ревновал никогда, наоборот, только удивлялся Валентину: «Даже письма тебе не напишет!» Вообще ревность не понимал, что это такое. И говорил: «Если моя жена никому не нравится, я, значит, сделал плохой выбор. А если она еще кому-то нравится, почему я буду ревновать? Нужно радоваться». Такие были понятия.

Но он и переживал первые годы. Говорил: «Вот видишь, сколько трудностей тебе пришлось из-за меня пережить, а с Валентином жила бы во Львове, в двухэтажном особняке». Я отвечаю: «Ну и что? И переживала бы». Он, говорят, выпивал, гулял, изменял жене.

Арест мужа, рождение сына: «Мама, это что? Москва?»

В Дальнем мы прожили с 47-го по 49-й. Я работала в аптеке железнодорожной больницы. С нами работали китайцы, прибывшие из Советского Союза. И была одна китаяночка, Ли. Из богатой семьи, интеллигентная девочка. И вдруг исчезла. Исчезла. И что? И потом узнаем, что сидит в одиночной камере. Мы очень за нее переживали, но, к сожалению, дальнейшей судьбы ее я не узнала.

Слышала, как этих бедных богатых возили на телегах, в решетке, в колпаках, с какими-то надписями: «Изменник». Потом вывозили на озеро и расстреливали. Самой видеть этого не пришлось, все слышала только. Это китайцы по проторенной тропе шли, по следам. Все пытались скопировать то, что было в политике Сталина. Теперь поняли, до всех дошло это дело, вплоть до восстановления соборов.

Потом китайцы стали выселять японцев. Можно сказать, в одночасье: «Уезжайте, и все! К себе на родину!» Они поехали, может быть, с радостью, но как-то уж очень короткие сроки им были даны. И мы тоже за них переживали. Хоть это не наш народ, но мы жили все вместе и не считались, кто ты, какой национальности.

А в 49-м, в феврале, Юру забрали. Пришли [за ним] на работу, но привезли домой — вещи какие-то конфисковать. А я с во-о-от таким животом! У меня была швейная машина «Зингер», они ее хотели забрать, я легла своим животом [на нее] и говорю: «Это моя! Мамина еще, девичья! И я вам отдам ее?» Отстояла, она у меня до сих пор, в хорошем состоянии.

Юру взяли в феврале, а в марте у меня родился сын. Ночью почувствовала себя плохо и пошла пешочком вдоль озера к больнице. И в дверях [больницы] схватки начались! Я кое-как из дверей выползла — меня к доктору Сасаки. У него такие нежные, мягкие руки были. Посмотрел: «Наверх, в роддом!» В тот же день родила. И боже мой, так ужасно! Думаю: «Юра там, ничего не знает». Чуринские сотрудники тогда заказали все у Чурина, приданое принесли. Все вышитое, розовое — они почему-то девочку все ждали. Так что Саня у меня во всем розовом рос.

В апреле мы поехали в Порт-Артур, тюрьма там была [куда Юрия увезли]. Со мной еще две женщины ездили, у одной жених там был, у другой — муж.

Приехала я, и муж первый — и единственный — раз подержал на руках сына. А когда приехали на второй раз, Пасха была, нам говорят: «Их уже нет, увезли». И так на семь лет мы расстались.

О его жизни на Колыме — это особый разговор, это всем известно, все эти трудности. Но что хочу сказать? Через нас много людей проехало, кто из Сибири откуда-то, и все такими добрыми словами его вспоминали. Один говорит: «Ты даже себе не представляешь, что твой Юра значит для меня». Они спали на нарах, все в одну сторону ложились, друг к дружке, чтобы не замерзнуть. Юра, когда его взяли, был 105 килограмм веса, а тот был доходяга. Так Юра свою телогрейку снимал и его своей телогрейкой закрывал. Говорил: «Меня еще мой жир греет, остатки, ничего».

Я работала дальше в Дальнинской железнодорожной больнице, в аптеке. Саня маленький, днем с ним нянька-китаянка. Он начинал говорить по-китайски, по-русски не знал поначалу. И вот, значит, Саню мне вечером китаянка приносит к политзанятиям. Я его где-то на шестом этаже на подоконник поставила. Вечер уже, огни горят. Он маленький, только начинал говорить, и спрашивает: «Мама, это что? Москва?» Я говорю: «Да». А думаю: «Господи, откуда ты знаешь?» Москва! Россия, Москва — это все было среди нас, не то что мы были оторваны от России.

Второе замужество: «Грех жизни»

Ну что еще… У меня, конечно… грех жизни или как… Свекровь меня за этот грех не осуждала, и муж никогда.

Проходили годы — год, второй. Ничего не знаю о Юре. Я молодая, кругом молодежь. Все, как теперь выражаются, «клеятся». Я, конечно, думать не думала, а потом пошла в консульство, и мне говорят: «Вы не надейтесь, что ваши мужья вернутся или что вы попадете туда. Ставьте крест — встречи не будет».

А ко мне приходил такой… Старше меня был на 13 лет [Павел Чернов]. Опекал меня: просто помочь, что-то по дому сделать. А люди, как всегда, увидели — раз-два: «Ой, она с ним живет». Ну и он стал делать мне предложение: «Что я хожу? Давай жить вместе». Мне говорили: «Что ты, вроде он импотент, ему женщина не нужна». А я по молодости своей думаю: «И хорошо, мне не надо ничего, мне только лишь бы стена была — что вот у меня кто-то есть. И ко мне перестанут уже приставать». А он еще был больной человек, у него была четверть желудка. И я думала: «Больной человек, просто ухаживать за ним буду, я ему нужна, он мне нужен, как вот стенка, и все, и никакой любви». Сошлись. Когда сходились [он говорил]: «Я на твоем пути стоять не буду. Если найдешь Юру — я препятствовать не буду. Не имею права, я больной человек, на 13 лет старше». Ну так и получилось…

Импотент не импотент, но у меня родился сын. А в 1953 году пришло письмо от Юры. Он писал: «Я находился с вашим папой вместе. И он у меня на руках умер от водянки. Я в таком бедственном состоянии. Если сможете…» Он узнал через кого-то, что я замужем. Ну люди пополнялись, видимо, кто-то новый [рассказал]… Вот не могло это письмо немножко пораньше прийти?! Да? Как написать, что я предала его? Столько плакала, плакала. Переживаний ужасно много [было], и все это надо было пережить.

Написала Юре, обо всем. А потом узнала, что он должен вернуться. Он мне написал: «Встреча наша ни к чему не обязывает, но встретиться мы должны». И как только я это письмо получила, то Павлу сказала: «Ни тебе жизни не дам, ни сама жить не смогу, мы должны расстаться». Женечке, сыну, всего годик был. Расставаясь, тоже плакали. И он говорил: «Не сложится жизнь — ради бога! Я всегда буду с тобой». Я потом узнала, что он уехал в Ташкент, женился, жена тоже Валя и тоже фармацевт. Родился у них сын. Я так рада была.

Возвращение в Россию, возвращение мужа: «Отставший от жизни»

В 1954 году поехали мы в Россию, поднимать целину. И я, и Павел поехал. Родители Юры тоже хотели ехать — у них же сын там. Но их, пожилых, одних не пустили бы. И вот мама (я мамой ее до конца звала) пришла к нам и говорит: «Сможете нас записать к себе как родителей, чтобы мы с вами поехали?» — «Ну конечно!» И мы вместе ехали. Вот насколько она современный человек была! Другие, знаете как, бабки, старухи такие, только бы осудить. Она же никогда меня не осуждала, говорила: «Это жизнь. Это судьба. Ты молодая. И что делать, да?» Всю дорогу с Женечкой нянчилась, любила его больше, чем Сашу, старшего.

На границе было распределение. Нас назначили в Джетыгаринский район, совхоз какой-то. Едем, а шофер несется и говорит: «Вот вытряхну вас сейчас — и останетесь тут лежать!» Я думаю: «Куда мы попали?»

Наконец привезли, высадили. Заходим — сарай, скот стоит. Дальше какая-то комнатушка. Уже не помню, где мы ночевали, но утром встаем и смотрим — у нас трех корзин нет. Плетеные такие корзины, новые, китайские. В одной было мое свадебное платье, фата — на память держала, думала, внучке будет. Юрины вещи там [были] — думала, встретимся вдруг, ему хоть вещи будут.

Туалета нет. Мы спрашиваем туалет. «А что такое туалет?» Когда объясняем им, они: «Да вот поле, все поле!» У руководства просим: «Ты хоть туалет поставь!» — «Нужен вам туалет? Поезжайте в город!»

Работать меня, значит, послали на веялку. Она веет, и надо лопатой это вот [зерно] перегребать. Я там упала в обморок. (Cмеется.) Непривычно все! Люди стали думать, как бежать. Руководство и само было радо от нас избавиться. Все требуют какой-то работы. А какая работа? Люди с образованием приехали, со специальностями, а кто-то, значит, глину месил, делал кизяки ногами, вытанцовывал… В общем, быстро стали разъезжаться. Мы поехали в Свердловск. У нас там были родственники. Жили бедно. Нас в одной комнате 12 человек ночевало. На полу!

И в этот момент приехал Юра с Колымы. Есть фотография, как он зарабатывал деньги на дорогу — сено косил. Рассказывал потом, как ехал в поезде, зашел в вагон-ресторан и заказал бифштекс, а ему подали котлету с яйцом. Бифштекс он представлял — кусок свинины, обжаренный, с гарниром. Говорит: «Девушка, я же бифштекс заказывал?» — «А я вам что дала?!» — «Котлету вы мне принесли». — «Ой, молодой человек, вы отстали от жизни!». (Cмеется.) И вот он говорил: «Я отставший от жизни». Он и в письме мне так писал: «Я отстал от жизни на семь лет, тебе покажусь совсем другим человеком. Но жизнь подскажет, встретиться мы все-таки должны». И мы как встретились, так и поняли, что другого быть не может.

Про замужество мое и про сына он сказал: «Я никогда тебе никакого вопроса не задам. Женечка будет мой». Он тут же его усыновил. И сын умер, не зная даже, что неродной.

Новая жизнь в Свердловске: «Вас снова в ссылку сослали?»

Долго с Юрой искали квартиру. «С Колымы? Не надо колымчан нам тут»! Опять другая квартира. «Откуда, с Колымы? Это разбойники всякие такие, изменники родины. Не надо!». Кое-как нашли квартиру. На работу — [тоже] никуда не надо. Он прекрасно, в совершенстве, знал английский, немецкий языки. И с этими языками никуда не мог [устроиться], со своим клеймом Колымы. C каким трудом он устроился рабочим! Просто рабочим! И нам дали комнату в бараке, на краю Свердловска, у леса. Когда мама приехала, говорит: «Вас снова в ссылку сослали?». (Cмеется.)

Я когда-то шить училась, а рядом с нашим бараком чувашки [работали в лесу на торфоразработках]. Думаю: «Попробую, сошью платье одной». Та принесла штапель: «Сшей мне свадебное платье». (Cмеется.) Из белого штапеля! А я еще вышивать училась. И я ей сшила платье, да еще вышила на машинке. Они как пошли ко мне все! Чуть ли не в очередь! Одной розовую кофточку сшила и вышила. Прославилась, будто какая-то мастерица.

Потом в аптеку пошла [работать], первую попавшуюся. Меня как-то сразу приняли. Нонна Владимировна начальница была, ее почему-то звали «оно» — полумужчина, полуженщина. Грубая такая. С людьми работать мне понравилось. За всю жизнь один раз только получила замечание. Привязался ко мне какой-то дядька — вот ему какое-то лекарство надо. Нету лекарства. Что-то еще спросил — нету. «А чего ты тут, кукла, стоишь? Зачем стоишь?» И давай хамить! Я говорю: «Ну нет, что я могу сделать?» — «Надо, чтобы было!» Не выдержала, говорю: «Мне вот тоже хочется мяса, но нету мяса. Что сделаешь?» Он обозлился и пошел к этой Нонне Владимировне. Та вызывает меня на ковер: «Сразу видно, где воспитывалась! Можно разве такое говорить?» Я отвечаю: «Но я же правду сказала?» А действительно, мяса тогда только к Маю давали и Новому году, что ли. Два раза в год.

Потом аптеку на ремонт закрыли, и я пошла в Аптекоуправление. На мне было пальто, шили у Чурина — английский драп тонкий, рукава широкие, чернобурка на рукавах. Модное пальто. Живешь небогато, но фасон держишь. (Cмеется.) И вот прихожу, там завкадрами — пожилой мужчина, старый интеллигент. «И что бы вы хотели?» — «Хоть куда-нибудь на склад пристройте». А я в таком наряде явилась! Он на меня посмотрел: «Ну, милочка! Куда ты для склада? Иди в торговый отдел». Проработала я в Аптекоуправлении 20 лет. Сколько девочек через меня прошло, сколько я учила! И печь их, и стряпать учила. Некоторых это не интересовало. Разные люди, абсолютно разные.

Потом Юра устроился в строительное управление снабженцем. И наш барак мы поменяли на барак поближе. Восемь квадратных метров, бывшие свинарники. Год жили в нем. Потом ему наконец дали комнату в трехкомнатной квартире. Эта комната нам казалась раем. Гостей у нас всегда много было. Кто-то откуда-то приезжает. Среди ночи могли приехать, без предупреждений — телефонов же не было. Кто на полу [спал], кто как. (Cмеется.) Так ведь надо же было всех кормить! А Юра говорил: «Ну Бог дает гостей, Бог дает и на гостей».

Все равно как-то всем хватало — что было, то было. Все равно собирались. Кто что принесет. Поначалу вместо посуды баночки какие-то собирали и рюмочки изображали. В общем, старались жить по-нормальному. Чтобы жизнь шла.

Потом уже ходили-ходили, со слезами выхлопотали двухкомнатную квартиру. Через год и восемь месяцев получили трехкомнатную. Таким образом, на то, чтобы устроиться по-нормальному, ушло 18 лет борьбы, постоянной борьбы. Чтобы на родине, приехать на родину?.. Вот так вот. Но мы знали, что многим так досталось. У некоторых получилось иначе, у тех, кто не сидел. А кто отсидел, тем трудно пришлось.

Позже муж устроился — знакомый нашелся, взял его к себе — на завод химреактивов. Отработал положенный срок для «вредного» стажа, чтобы в 50 лет пойти на пенсию. Как-то его вызывали на Ленина, 17. Спрашивают: «Как к вам относятся?». Ну вроде — обижают ли вас, оскорбляют ли, дают понять. Он сказал: «Ничего я этого не чувствовал, кроме того, что не смог работать там бы, где мне хотелось. Этого я не смог. При всех моих знаниях, при всем моем опыте я вот кем работал и работаю. Конечно, в этом я ущемлен полностью». Он был абсолютно с ног на голову поставлен…

После завода продолжил работу во Дворце спорта. Электриком, когда никаким электриком сроду не был. Подучился. Был консультантом по всем вопросам: и доклады директору писал, и все вопросы решал. В общем-то, самый грамотный там был. Проработал он во дворце 18 лет. Из них 12 за моей мамой парализованной ухаживал — потому что [место работы] рядом с нашим домом было. Маму в 62 года парализовало — ей плохо стало, задержка была в оказании [медицинской] помощи, поэтому… Юра каждый день ее кормил, в туалет сводит, сделает, что нужно. Хорошим зятем был, хорошим мужем, хорошим отцом. И никогда не ругал… ну как бы… советскую власть. Как он говорит: «Ну кого винить? Кто виноват? Мы жертвы эпохи. А так как судьба нас “наградила” этим, надо это пережить».

* * *
Вы знаете, вот есть люди — пессимисты и оптимисты. Мы относились к оптимистам, что я, что Юра. И смотрели: как жизнь идет — надо так и жить. Что сделаешь? И что будет от того, что ныть? Надо приспосабливаться к тем грошам, которые зарабатывали, к тем убогим условиям, в которых жили. Надо приспосабливаться. И как-то старались. Как говорят, уныние — самый последний грех, да? Вот не было уныния.

Но что меня поражало [в Свердловске]? У каждого барака обязательно была куча помоев. За зиму горы вырастали. И все сравнивали — у китайцев такого не видели. Что я запомнила — весной эти помои тают и растекаются. Потом тоже очень бросалось в глаза: вот у китайцев если стройка — кирпичик к кирпичику, доска к доске, аккуратно все. Тут стройка — это непонятно, ни пройти ни проехать!

Еще у меня было розовое пальто — модно пошито, у Чурина, без застежки, вот здесь — оторочка строченная, и только на две пуговки. Я это пальто надеть стеснялась. Потом был у меня белый жакет, свободный, разлетаем. Я его [тоже] много лет не носила. Потому что посмотришь: все — в черно-коричневом. Других цветов мы не видели.

И что еще поражало — все в одинаковой обуви. Были кожаные тапочки такие, одного фасона. И все в этих тапочках! Но зато рядом с нами был хлебный магазин. Это радовало — белый хлеб. Светлое пятно такое было. Ну вот так. Бедная Россия, конечно. Бедный народ, этого не заслужил. Ну действительно, что делать — война! Все это относили на счет войны. Но после войны все как-то быстро восстанавливались, а у нас это долго шло, из-за нашей русской безалаберщины…

Еще что я хочу. Я, можно сказать, четыре раза раскулачена. (Смеется.) Первый раз в России все отняли: дом, лавку, мельницы, хозяйство. Второй раз в Харбине, когда пришла армия: пекарню отняли, заимку забрали, скот угнали, сельскохозяйственные машины. За 15 лет нажитое — опять всего лишились. В третий раз — в Дальнем, когда забирали Юру. Небольшая конфискация, но у меня есть список — мотоцикл, ружье, киноаппарат узкопленочный. Мелочь всякая. Ну а четвертый раз — это уже наша вина и беда, «пирамиды» эти несчастные. Думала: «Ой, разбогатеем!». Дурость? Дурость! Сами виноваты, но, в общем, снова лишили денег. Ну и дефолт — тоже разорение. Так что вот. Сколько раз нас пытались разорить, а мы еще существуем, а мы еще живем.

Редактор: Анастасия Сечина

* Региональное общественное учреждение научно-информационный центр «Мемориал» и Межрегиональная общественная организация «Информационно-просветительский центр “Мемориал”» признаны в России иностранными агентами