«Тебя освободят, но ты потерпи» Пенсионерка Нина Давыдович — о том, какой видится война из ямы, в которой держат пленников

Война снова вошла в повседневность. Удивительно, насколько пластичен оказался наш быт, как легко он принял эту перестройку. И насколько уступчива психика, усваивающая как должное то, что еще вчера казалось сюжетом из фильма ужасов.

Питерская пенсионерка Нина Давыдович — из числа тех, кто, пройдя через ад, сумел сохранить в себе человеческое. В 2002 году, во время второй чеченской кампании, ее взяли в плен боевики. 169 дней она, 56-летняя на тот момент женщина, провела вместе со змеями и мышами в лесной яме размером с могилу. А сегодня, через много лет после освобождения из плена, искренне говорит: «Я не злилась на моих похитителей. Очень жаль, что в жизни я с ними больше не встретилась. Мне бы хотелось узнать, а как им виделась вся та ситуация».

«Гласная» публикует рассказ Нины Давыдович о событиях 20-летней давности — и сегодня ее воспоминания выглядят как никогда актуальными.

«Армия спасения»

В детстве меня водили в православную Никольскую церковь в Ленинграде. Я очень любила просвирки, которые мама мне оттуда приносила. Богослужения были открытыми, но папа работал на руководящей должности, быть верующим — такое не приветствовалось. Когда я пошла в школу, в церковь ходить перестала. А мама часто молилась дома. И всегда было правило: когда мама говорит с Богом, нельзя ее отвлекать. Сама я впервые помолилась, когда мама умирала. Мне было 43 года.

После школы я поступила в Ленинградский институт авиаприборостроения, училась по специальности «системы управления беспилотными летательными аппаратами». Помню, как ездили на целину с комсомольским студенческим стройотрядом. Мы строили дома и сараи. Я считала, что должна помогать стране. Уже после института работала программистом в НИИ, потом на Заводе турбинных лопаток внедряла оборудование с программным управлением. Было очень интересно, но в какой-то момент мама заболела — и нужна была работа ближе к дому. Я пошла преподавать в колледж авиаприборостроения. Сначала просто руководила практикой, но студентам так понравилось, что они выстраивались в очередь ко мне, и меня взяли в штат преподавателем и классным руководителем. Там я проработала 13 лет.

Я всегда искала формы внеклассной работы. В 1991 году как-то увидела по телевизору передачу про «Армию спасения». В ней говорилось, что за рубежом работа там приравнивается к альтернативной военной службе. Мне это откликнулось: в то время была какая-то волна, парни не хотели идти в армию. Я взяла ребят — и мы пошли знакомиться. Потом выяснилось, что это церковь, которая занимается социальными проблемами. А проблем тогда было много. Я спросила людей в «Армии спасения», как мы можем помочь, они предложили работать с нуждающимися. В собесе мы взяли адреса нуждающихся и начали с ребятами варить суп в огромной кастрюле, потом разливали по армейским термосам и разносили по людям.

Так и началась моя служба в «Армии спасения», до сих пор я остаюсь ее солдатом, уже больше 30 лет.

Часто ребята, которые разносили этот суп, сами были голодные, так что мы дополнительно варили макароны для них. Голода в начале девяностых не было, но были только макароны. Несколько лет я мечтала, что куплю курицу.

Еще очень хотелось картошки — и я помню, как весной 1992 года одна женщина подарила мне трехлитровую банку маленьких картофелин, чтобы я их посадила. А еще осенью мы со студентами ездили на поля и собирали то, что осталось после уборки. Брали листья капусты, делали крошево и квасили их. Выжить можно было. Главное — было интересно жить.

В 2000 году, когда шла вторая чеченская [война], мне позвонил наш пастор и предложил поехать на Кавказ, в Ингушетию. На пару месяцев всего. Нужно было организовать там школы в лагерях беженцев. Мне было 54, и я была безбашенная. Я ответила: «Не вижу никаких аргументов против».

Бог открывает двери

Я родилась после войны. Во время блокады умерла моя бабушка, папин брат, его сын, дочка маминой сестры. Во время эвакуации утонул мой старший брат. Как я могла относиться к войне? Мы росли на лозунге: «Только бы не было войны!» Когда по телевизору говорили, что в Чечне бомбят населенные пункты, я понимала, что там гибнут люди, и было неясно, как можно спокойно жить, зная, что идет война между гражданами нашей страны. Особенно жалко было детей: у них не было выбора. Поэтому я поехала работать с детьми.

В Карабулаке (Ингушетия) был палаточный лагерь на шесть тысяч человек. И еще там стоял поезд, где люди жили в плацкартных вагонах. В том лагере жила семья Эльзы Кунгаевой — девочки, похищенной и убитой полковником Юрием Будановым. Остальные их дети учились в нашей школе, потом они уехали за рубеж.

Лагеря в Слепцовске и Назрани были еще больше. Их создавало МЧС. Я приехала туда в начале марта, и все думали, что к лету война закончится, так что для школы нам выделили шведские палатки — в них не было отопления, не было возможности изолировать палатку от внешней среды. Но война к лету не закончилась, и нам пришлось ставить российские трехслойные армейские палатки с двумя печками. Мы постелили деревянные полы, разложили на них одеяла. Дети, входя, разувались, как это принято у мусульман. Только меня пугали печки в палатках: любая искра — и она сгорает за шесть минут. Было жутко.

В таких вот палатках люди жили годами. Это было тяжело. У некоторых детей беженцев были серьезные заболевания, была, например, лейкемия — у нашего водителя от нее умерла дочь, лечиться там было невозможно. В лагере было мало мужчин. Они воевали, иногда по разные стороны. Но никто об этом не говорил: это было опасно.

Так я задержалась в Ингушетии на четыре года вместо двух месяцев, как планировала. Я просто не могла уехать, не могла оставить этих людей. Все так гладко шло, так хорошо получалось. Местные власти помогали организовывать школы, давали палатки. Международные организации помогали с продовольствием, школьными принадлежностями, учебниками. Я поняла: Бог открывает нам все двери и возможности.

Поначалу просто хотела научить детей немного читать, немного считать, немного писать. Этого было бы уже достаточно. А в итоге мы создали самую настоящую школу. У меня в подчинении было 50 сотрудников — учителей и наставников, которые проводили внеурочные занятия с детьми. Учителей мы набрали из числа наших же беженцев, чеченцев, живших в лагере. Предметы все шли на русском, поскольку у нас не было учебников на чеченском. Как-то к нам в школу приехала делегация из Госдумы, и я попросила учебники чеченского. Они обещали, но учебники мы так и не получили.

Конечно, к детям трудно было подступиться, они были закрытые и подавленные. Но мы начали не с уроков, а с раскрасок. Покупали раскраски и «ксерили» их. Ребенок малевал, подходил: «Тетя, дай еще!»

Это сработало, дети стали потихоньку открываться. Оказалось, что они такие энергичные, талантливые! Психологи с ними не работали, мы их просто любили.

Церковь часто ждет, что человек будет евангелизировать людей и добьется успехов и в этом. Но у меня не было такой цели. Я считала, что для меня важно сократить дистанцию между христианами и мусульманами. И это удалось. Мы проводили совместные праздники. Ведь праздник Курбан-байрам, например, связан с историей Авраама и его сына, и мы читали эту историю в Библии. Вместе молились. Но нужно было аккуратно себя вести: там было много людей, которые присматривали за тем, чему я учу детей. В учебных палатках были картинки на библейскую тему, нужно было следить за подписями под ними. Для мусульман Иисус — пророк. Нужно было всегда помнить, что упоминание Всевышнего — это отлично, упоминание Бога и Аллаха — отлично, а Божий сын — нельзя. Библейские часы мы проводили только для наставников.

В целом каждое утро у нас в школе начиналось с оперативного совещания. Мы все собирались, получали материалы, обсуждали текущие вопросы. Было две машины. На одной мы учителей развозили, на другой я ездила, делала закупки. После работы все снова приезжали на доклад, как все прошло.

Весной 2002 года мы решили открывать досуговые центры в Грозном. Все шло к тому, что палаточные лагеря в Ингушетии свернут, правительству хотелось показать, что война заканчивается и люди возвращаются домой. А куда им было возвращаться? Грозный был разрушен до основания. Людей распихивали по пэвээрам (пунктам временного размещения, — прим. «Гласной»). Ну вот на этом фоне мы поехали к мэру Грозного и попросили помещение, чтобы организовать досуг для детей. У многих тогда реакция была: «Она что, с ума сошла? Людям жить негде, какие досуговые центры?» Но ведь и властям нужно было, чтобы кто-то работал с населением, с детьми. Так что они нам дали эти помещения бесплатно. И опять, в очередной раз я убедилась, что попала в поток Божьей воли. В этих центрах мы занимались с детьми рукоделием, рисовали. Много играли в настольные игры. Родители могли у нас оставить ребенка под присмотром воспитателя.

Как я попала в могилу

Потом проект «Армии спасения» завершился, и наша команда зарегистрировала общественную организацию «Дружба», хотя многие продолжили называть ее «Армией спасения».

23 июля 2002 года мы возвращались в Ингушетию из Грозного — вместе с командой «Дружбы» мы открывали там досуговый центр. Ехали на машине: я за рулем (водитель устал, он едет рядом), на заднем сиденье — бухгалтер и воспитательница. Мы уже подъезжали к поселку Горагорскому, как с обочины вдруг выскочили трое мужчин в камуфляже и в масках. Они стали стрелять — вроде бы вверх из автоматов, но позже я узнала, что на нашей машине осталось шесть пулевых отверстий. Я от неожиданности тогда даже перепутала тормоз с газом. Но остановилась. Потом к нам подъехала машина, в которой были другие вооруженные люди.

Я обратилась к боевикам: «Парни, вы чеченцы, если девушки не вернутся сегодня домой, вы понимаете, что будет дальше. Надо их отпускать. Я главная, разбирайтесь со мной». По чеченским обычаям если девушка вышла после захода солнца одна на улицу — значит, она ищет приключений. Это недостойное поведение, никто не стал бы разбираться в причинах, почему они не пришли. Боевики послушали меня, спросили: «А что за мужик?» — «Это водитель, — говорю. — У его дочки рак крови, его тоже надо отпускать». И они отпустили всех моих сотрудников. А мне — мешок на голову, пистолет к виску, и мы поехали.

В эту ночь мы ночевали с двумя боевиками на берегу реки, спали прямо на земле. Они не снимали маски, не расставались с автоматами. Днем их сменили двое других, и они опять куда-то меня повезли с мешком на голове. Мы приехали в чеченское предгорье, в лес. Это место было рядом с военными позициями, там были слышны взрывы. Посреди леса была выкопана яма. Меня опустили в нее и приковали за ногу к тяжеленному редуктору, который был внутри.

Я пробовала возмущаться. Сказала им, что это полный отстой, мне с ними скучно и вообще это похоже на какое-то средневековье. «Уходите, — сказала я им. — Я устала и буду спать».

Это был первый из 169 дней моего плена. Я провела там половину лета, осень и половину зимы.

В первый же день боевики сообщили мне требования: они хотели выкуп миллион долларов. Ну я просто рассмеялась. Таких денег ни у меня, ни у кого-то из моих знакомых не было. И «Армия спасения», конечно, не стала бы платить выкуп, это общее правило для таких организаций, иначе у них каждый день будут кого-нибудь захватывать ради выкупа. Я, кстати, спросила их: «Почему вы выбрали именно меня? Случайно? Вы на что рассчитывали?» Они сказали, что уже следили за мной и кто-то им сказал, что за меня точно заплатят. Я никогда не видела лиц этих людей, они всегда были в масках. Я до сих пор не знаю, кто они были и кому подчинялись.

Когда проснулась утром в яме, первое, что мне захотелось понять, — работает ли у меня голова. Я попросила у парней, которые меня охраняли, бумагу и ручку и начала выводить формулу общего члена последовательности квадратов натуральных чисел.

У меня получилось. Потом они дали мне спортивный костюм, чтобы удобнее было. Я, кстати, позже сильно ругалась на них за то, что они не дали мне возможности побриться налысо. Все полгода, что я пробыла в этой яме, я не мылась, и с волосами было особенно тяжело.

Моя яма была похожа на могилу. Два метра длиной, чуть больше метра шириной и глубиной метр семьдесят. Стены были укреплены досками, чтобы не осыпались. Сверху они положили два листа железа, между ними была щель. Потом я попросила, чтобы они накрыли ее клеенкой, а то во время дождя меня заливало. Летом в яме было хорошо, даже не так жарко, как на поверхности. А вот осенью меня затопило, в один день по щиколотку вода стояла. Я стала требовать у них, чтобы меня оттуда перевели еще куда-то. Они посадили меня в машину, опять с мешком на голове, и повезли в другую яму. Она оказалась меньше, но в ней было теплее. Я правильно сделала, что попросила: зимой в первой яме я бы не выжила. К тому же эта маленькая яма была ближе к их позициям, им удобнее было ко мне приезжать.

Да, зимой было холодно. Но некоторые из парней, что меня охраняли, мне сочувствовали. Конечно, освободить меня они не могли, они старались хоть как-то мне помочь. Один из них принес одеяло с пододеяльником. Я так смеялась: мне, в мою яму, где грязь, где мыши бегают, — одеяло с пододеяльником! Другой парень притащил старый рваный тулуп. Это было хорошо: я на ночь его надевала, укутывалась и хотя бы не промерзала. Хотя иногда меня прямо трясло от холода.

Боевики приезжали раз в три дня — чтобы забрать и вылить мое ведро и чтобы кинуть какой-нибудь еды. Хлеб был, вода была. Иногда они привозили какие-нибудь сосиски, йогурт, булочки. Однажды был какой-то праздник, и один мой охранник привез чеченскую сладость с праздничного стола. Я была ему благодарна. Но все равно старалась экономить хлеб и сушила сухарики — на случай, если в один день они не приедут или задержатся.

В какой-то момент меня вернули в первую, просторную яму. Когда меня туда опустили, я поняла, что там, пока меня не было, кто-то сидел: в щели между досками торчала обертка. Но я этого человека не видела.

Конечно, я общалась с моими похитителями. У чеченцев принято, когда встречаешь человека, спрашивать: «Как дела? Как дома? Как на работе?» Я быстро этому научилась. И когда они приезжали, говорила: «Как доехали? Как у вас дела дома?» Когда они уезжали, говорила: «Осторожно на дорогах». Они покатывались со смеху. Я им писала записки с благодарностями. Главному их писала: «Господину командиру похитителей». Поздравляла с праздниками. На Рамадан написала: «Во всех культурах на праздниках принято отпускать на волю пленников. Давайте и мы присоединимся к этой традиции». Хвалила, когда приносили что-то вкусное, хвалила, что матом не ругались. Я писала на русском: почти все взрослые в Чечне его знали. Они не отвечали на записки, но на словах благодарили. Один мне даже как-то сказал, что впервые в жизни получил письмо.

Чтобы не сойти с ума, я вела в яме календарь. Особенно трудно было в зимнее время. Темнело в пять вечера, а светать начинало после девяти утра. Пока темно, можно было только спать, а я не могла столько спать. Один парень, который был как-то особенно добр ко мне, принес маленький фонарик и сказал: «Нина, свети только вниз, наверх не свети». Он уехал, а я, естественно, начала подавать сигналы. Там все время летали какие-то военные самолеты.

А однажды мои боевики принесли мне еду в красном пакете. Я его высовывала в щель между железными листами и махала им. Думаю, он хорошо был виден на снегу. И меня заметили — самолеты стали летать прямо надо мной. Мои охранники заметили это тоже. Однажды, это было в ноябре, обстреляли самолет. Я тогда очень испугалась.

Галлюцинации

В это время в яме я не чувствовала одиночества. Иногда совершенно реально, почти на физическом уровне, ощущала чье-то присутствие. Бывает так: входишь в темную комнату и чувствуешь, что в ней кто-то есть. И это не было галлюцинацией. Это было Божье присутствие.

Хотя и галлюцинации были. Это вообще довольно распространенное явление: когда человек изолирован, у него начинается сенсорная депривация. Как-то, еще до плена, я ездила из Ингушетии во Владикавказ. И слышала, как там в парке играла осетинская гармошка. И вот я, сидя в своей яме, явственно услышала эту гармошку. Сначала даже растерялась: кто играет-то? А потом поняла, что никто не играет, это слуховая галлюцинация. А была еще обонятельная галлюцинация. В одном углу моей ямы пахло маминым пирогом с яблоками, а в другом углу — розовым маслом. Иногда я и глазами видела то, чего не было на самом деле. То мне казалось, что кто-то смотрит в щель. То я сама смотрела сквозь эту щель из своей ямы — и будто бы видела каких-то людей и даже слышала их тихий разговор. И я тоже начала разговаривать с этими людьми. Рассказывала им что-то, спрашивала их, но они мне не отвечали. Я на них злилась. Это продолжалось дней десять. А потом я вдруг поняла, что это были мыши. Когда темнело, они выходили, шуршали — а мне слышались человеческие голоса. Я тогда сильно перепугалась за свою голову.

Но мыши — это было хорошо, мыши веселые, они бегали по мне днем и ночью, играли. Я тоже с ними играла, даже ловила их в бутылку. Гораздо хуже были змеи. Я очень боялась, что змея поползет по мне.

На боевиков я не злилась. Это была не их инициатива, они были только исполнителями. Да и на самом деле они могли вести себя со мной намного более жестоко. Один парень мне даже сказал как-то: «Ты потерпи, с тобой ничего плохого не случится. Тебя освободят, но ты потерпи». Я посмотрела ему в глаза и спросила его: «Ты же не такой плохой человек, зачем ты все это со мной делаешь?» Он сказал, что у него приказ и ослушаться он никак не может.

Каждый день я молилась: «Спасибо, Боже, что на один день меньше осталось сидеть».

Благодарила Бога за то, что я жива, за близких и родных, за сотрудников — ну и за этих гавриков: «Господи, спрями их пути». Сначала это был корыстный интерес — ведь если бы с ними что-то случилось, меня бы не нашли. Потом я молилась за них уже искренне.

Однажды я написала им список лекарств, и они принесли мне их из аптеки. Среди всего прочего я попросила и таблетки, чтобы закончить свой жизненный путь. Я просто представила: вот, допустим, их всех перебили и ко мне больше некому приехать. Я бы долго умирала там, прикованная. Поэтому у меня были собраны лекарства, чтобы тихо отключиться.

Декомпрессия

Когда меня похитили, коллеги обратились в правоохранительные органы, меня объявили в федеральный розыск. Сын приезжал в Ингушетию. Чеченские педагоги сделали плакат: «Освободите нашу Нину!», где рядом с моей фотографией поместили письма детей. Из Канады прилетела офицер «Армии спасения», которая была женой моего первого пастора. Она пыталась найти возможность ускорить поиски. По всему миру была организована круглосуточная молитва о моем освобождении. Сохранилась даже папка с письмами людей из разных стран, которые писали слова поддержки.

Меня освободили в Рождество.

Я очень удивилась, когда меня освобождали. Я спросила: «Что происходит? Вы же не получили денег». Один из чеченцев сказал: «Отстань, мы получим больше». Забрали у меня мой тулуп, сказали: «Следующему пригодится». Посадили в машину, повезли. Я думаю, меня на кого-то поменяли. В последний раз я услышала гармошку, которая звучала в моей голове полгода, в машине, пока мы ехали из леса. Словно «Болеро» Равеля, она играла все сильнее и сильнее — а потом вдруг мелодия взяла и оборвалась. И я не могу вспомнить ни одной ноты из нее.

Освобождали меня два российских полковника, привезли в квартиру своих друзей. Там я обожгла губы чаем, а в первую ночь не могла уснуть, потому что тикали часы и было слишком тепло для меня. Я тогда вышла на балкон и сидела там.

Домой после плена я не поехала. У меня на то было несколько причин. Во-первых, я не хотела никому показать, что мне было страшно, что меня смогли напугать. Кроме того, я не хотела оставлять работу, ведь я была людям нужна. Ну а в-третьих, это было как быстрое всплытие из глубины моря. Мое здоровье и психика не выдержали бы. Мне нужна была декомпрессия.

Ведь еще до плена, когда я работала и приезжала в Санкт-Петербург в отпуск, меня это просто поражало: там люди жили так, как будто не было войны. Они смотрели телевизор, следили за героями телевизионной передачи «За стеклом». А на Кавказе умирали люди и шли бомбежки.

Я бы всего этого не выдержала.

Вернулась домой я только через год. Я продолжила работать в «Армии спасения», координировала программы помощи нуждающимся людям. Проработала так до 2015 года, а потом вышла на пенсию. Сейчас волонтерю в программе для бездомных и малоимущих, изучаю программу 12 шагов, чтобы поддерживать выздоравливающих людей из сообщества анонимных наркоманов.

Обиды на Бога у меня не было. Был вопрос: «Зачем? Как мне это может пригодиться?» И на этот вопрос я так до сих пор и не получила полного ответа. Травмы плена у меня нет, появились только панические атаки. Они возникают, когда я теряю контроль над ситуацией. А в остальном я спокойно вспоминаю о времени, проведенном в яме. Некоторые моменты мне даже кажутся забавными.

К любой войне и убийству людей отношусь плохо. Нельзя международные проблемы решать вооруженным путем. Нужно договариваться, а не воевать. Но равнодушие людей меня сейчас уже не удивляет.